вернуться назад
П.Т. Полянский
СУТКИ В ОКРУЖЕНИИ
Абсолютно лишённых страха людей нет, об этом говорят Герои Советского Союза – от рядовых до маршалов. Я тоже стал, как и мои товарищи, внешне спокойным и выдержанным солдатом, готовым выполнить любой приказ командира. Командир на фронте – это больше, чем командир. В его лице сосредоточена законодательная и исполнительная власть всех уровней. Через пятьдесят с лишним лет, не кривя душой могу себе сказать, что я был, как большинство солдат и сержантов, исполнительным и умелым в своём деле красноармейцем, а моим делом были радио и телефонная связь, этому я учился 5 месяцев в учебном батальоне. Конечно, на фронте по многим причинам страшно почти всё время, но к этому постоянному страху вырабатывается особая привычка.
Март для нашего дивизиона оказался драматическим. Нам довелось прикрывать своим огнём отход частей из-под Харькова за реку Северский Донец, а самим остаться в окружении, правда, только одной батареей и взводом управления. Окружения хлебнули 30 человек, в их числе - командир дивизиона капитан Никифоров С.В., командир батареи старший лейтенант Карась, командир огневого взвода лейтенант Тонков.В день окружения – с утра до темноты – наша пехота под напором превосходящих сил немцев медленно отходила от развалин Харьковского тракторного завода к станции Безлюдовка. Закреплялись на рубежах, которые позволяли на время удержаться самим и держать врага на почтительном расстоянии. Дежурным телефонистом в штабе дивизиона был я, а в пехотных рядах находился мой товарищ, фамилию которого, к сожалению, не помню. Когда мой товарищ связывался со мной, я слышал через трубку треск автоматов и пулемётов, разрывы мин и снарядов, а также крики дерущихся пехотинцев. Через определённые промежутки времени напарник нажимал клапан телефона и просил узнать у начальника штаба, что ему делать при отходе пехоты на новый рубеж. Начальник штаба или командир дивизиона приказывали разведчику-телефонисту отходить вместе с пехотой и останавливаться там, где закреплялась она.
Эти 12 км отступающие сдавали противнику в течение целого дня. Ночью, в полной темноте, бой прекратился на самой окраине посёлка. Свой рубеж немцы, как обычно, обозначали яркими вспышками разноцветных ракет и редкой стрельбой. Примерно в 2000 огневиков, разведчиков и связистов нашего дивизиона собрали во дворе того дома, где был штаб, и построили в два ряда, приказали рассчитаться по порядку номеров и спросили, все ли находятся в строю. Оказалось – все. Потом перед строем появился капитан Никифоров и сообщил, что части, оборонявшие станцию и Харьков, попали в окружение.
Мы, солдаты, ещё раньше командира говорили об окружении как о свершившемся факте. Если ещё сутками раньше в той стороне, где был город Змиев, ракетный огненный пояс имел видимый разрыв, то нынче его уже не было. Концы ракетного кольца соединились, подтверждая тем самым сообщение «солдатского радио». Поэтому информация капитана не вызвала ни возгласов, ни вопросов. Взвод молчал и ждал распоряжений, а они последовали такие: все имущество, т.е. провода, телефоны и катушки, порезать, изломать, разбить и захоронить. Продукты питания раздать всем, у кого есть вещмешки, и нести с собой. При себе оставлялись красноармейские книжки, партбилеты и комсомольские билеты. Письма же, фотографии, дневники, всю печатную продукцию было приказано уничтожить. Далее командир ознакомил нас с порядком и маршрутом движения по ночному лесу.
Ломать – не строить. Уничтожение имущества много времени не заняло. Между прочим, в моём вещмешке появилось несколько килограммов муки, которая всем нам пригодилась позже.
Когда нас привели к месту формирования колонны окруженцев, там уже фырчали четыре танка: первым и вторым были английские «Черчилли», к слову сказать, паршивые машины, высокие и активно горящие, так как потребляли бензин; за ними – танкетка, а замыкал танковую колонну Т-34, но без башни. За танками впритык – трактор с пушкой и прицепом, наше единственное орудие в окружении. В прицепе сиротливо лежал ящик с одним-единственным снарядом. За мотомеханизированной частью колонны строились пехотинцы, кавалеристы без коней, сапёры, медики всех степеней и обозники с разным барахлом ПФС и ОВС. Насколько растянулась колонна, я не видел: было слишком темно.
К тому времени, когда тронулись танки, огневой расчёт оседлал пушку, забрался в прицеп, а для нас, телефонистов и разведчиков, сидячих мест не оказалось. Не менее десяти бедолаг толпились у пушки, пытаясь зацепиться за неё или втиснуться в прицеп. С досадой посматривал на «счастливчиков» и я. Вот загремели гусеницы танков, тронулся наш поезд, и мы, безлошадные, пошли за прицепом, стараясь не отстать от своих.
Лесная дорога была узкой и размолотой колёсами машин и прицепов, по ней и идти-то было нелегко, а когда танки и трактор увеличили скорость, пришлось бежать. Бежать, когда на тебе ватные брюки и фуфайка, вещмешок, ремень с подсумками и карабин, а на ногах разношенные валенки, – нелегко. Вижу, что мне за трактором не угнаться: не та у меня скорость. Суматошно соображаю, что делать.
Единственное место, за которое я могу уцепиться, – это «люлька», полуовальная металлическая подушка, на которой лежит ствол. Цепляюсь обеими руками и сгибаю колени, чтобы не тащиться по земле. Держусь, меня мотает из стороны в сторону, но держусь. Через минуту или чуть больше чувствую, что пальцы вот-вот разожмутся, и я упаду. Выпрямляю ноги, немного бегу за пушкой и, наконец, размыкаю пальцы. Ещё немного по инерции бегу за пушкой и ухожу в сторону. И тут колонна останавливается.
Вскоре я опять у своей пушки, успокаиваю дыхание и закуриваю самокрутку. Люди, от которых я не хочу отстать, рядом. Я среди родных артиллеристов. Танки снова открывают путь, за ними трактор, а для меня опять начинается бег с препятствиями. Так проходит несколько часов, ещё темно, и приближение рассвета не ощущается. Я ничего не вижу, что там за мной, сзади и по бокам: мои глаза устремлены на моих товарищей и на дорогу. Держусь за «люльку», висну, приземляюсь, бегу на пределе и, когда кажется, что готов упасть, снова цепляюсь за пушку.
В одно из приземлений замечаю, что в той стороне, куда мы движемся, небо начинает синеть, свет далёкого утра растворяет тьму. Колонна спускается с пригорка и ныряет в лощину, видны стога сена и несколько украинских хаток: наверное, хуторок. Наш трактор внезапно останавливается. Не удержавшись, падаю в снег и замечаю за спиной: там, где был стожок сена, вспыхнул огонь. Чуть позже слышу звук разрыва. Значит, по нам стреляют. Командир дивизиона уходит к группе военных, там спорят. Возвратившись, капитан Никифоров решает идти на прорыв.
Впереди – небольшая речка, мосточек, а за ним – немецкая пушка, та, что обстреляла колонну. Орудие, судя по разрыву снаряда, не больше нашей сорокапятки, но все же её снаряды опасны не только для людей. Но раз командир сказал, что на прорыв, значит – на прорыв! Трактор взревел, дёрнулся и – как бы в прыжке – устремился к мосту. Но так же мгновенно уцепился за «люльку» и я. Однако через секунду трактор резко крутанулся на 180 градусов и ...уперся в орудие. Для него такой поворот чересчур опасен. Когда я услышал два разрыва впереди трактора, к счастью, не причинивших вреда машине, я догадался, почему прервался прорыв.
Видимо, у немецких артиллеристов со снарядами тоже было не густо. Пугнув атакующих, они затаились. Но всё же преимущество было на стороне врага. И прежде всего в том, что наша колонна лишилась трёх танков, они свалились в речку: мост для танков оказался слишком узким и хлипким. Безбашенная «тридцатьчетвёрка» и наш трактор с пушкой после манёвра отошли на исходные позиции.
По результатам скоротечного боя стало ясно, что надо занимать оборону. Куда уполз с опушки танк, я не знаю, а наш боевой коллектив углубился в лес метров на 50 и остановился, группируясь возле трактора с орудием и прицепа. Почему-то дальнейший этап окружения запомнился мне крепче всего.
Первым делом все присутствующие сели кто на что и закурили. Пока курили, молчали. Побросав окурки на тонкий снежок, пошли в разведку: попросту посмотреть, чем занимаются немцы и что видно с опушки леса. Пошёл и я. Никакого порядка среди окруженцев не было. Сгрудившиеся на небольшой площади военнослужащие разбивались просто на группки и кучки. Между группами окруженцев осуществлялась зрительная связь, подходы и отходы.
Уже пылали костры, над ними висели котелки со снегом, на плащ-палатках лежали концентраты, а кто-то, не дожидаясь варева, просто жевал крупу. Там и сям бродили выпряженные лошади, в иных местах старшины зачем-то раскладывали летнее обмундирование, бельё и прочую амуницию. Избавлялись от ящиков и санитарных носилок. Видел я и кучки сгоревших гимнастёрок. Надо полагать, и в экстремальных условиях находились любители незамусоленного обмундирования.
Обойдя «цыганский табор» почти по полному периметру, я вышел на опушку и стал вглядываться вдаль. По мне выстрелили. Несколько пуль, выпущенных со стороны хутора, просвистели рядом со мной. Я мигом опустился на колени и спрятался за толстую сосну. Осторожно выглянул, напрягая зрение, но ничего не увидел, кроме нескольких хаток да низкого кустарника за ними, показавшегося мне почему-то голубым. Чтобы заявить о себе, зарядил карабин и два раза бесприцельно выстрелил в сторону врага. Ответных выстрелов не последовало. Возвращаясь к своим по краю опушки, видел бесхозные пулемёты, винтовки, противотанковые ружья и гранаты. Видимо, владельцы оружия, не опасаясь врага, отправились вглубь леса либо кушать, либо искать друзей и товарищей.
Мои сослуживцы по дивизиону заправлялись чем бог послал. В двух вместительных котлах исходили паром пшеничная каша и гороховый суп-пюре. Бери, сколько хочешь. Отведал всего понемножку: сильно есть не хотелось. По примеру своих товарищей бросил на землю свёрнутую плащ-палатку и опустился на неё. Светило солнце, от земли поднимался парок, пахло просыпающимся от зимней спячки лесом. Хотелось спать, я закрыл глаза и задремал, ещё немного – и уснул бы по-настоящему.
Но внезапно сквозь дрёму услышал треск хвороста, слитый с топотом сотен сапог и ботинок, крики. Тряхнул головой, поднялся на ноги и, разлепив глаза, увидел страшную картину: мимо меня в глубину леса с искаженными лицами бежали красноармейцы. Паника может увлечь даже закалённого, не говоря уж о новичках. Не рассуждая, куда и зачем, я тоже побежал, прихватив неразлучный карабин. Бегу в хаотичной толпе, только валежник трещит. Вдруг перед бегущими появляются несколько офицеров с пистолетами в руках и орут во всю ивановскую, да ещё и матерно:
– Стой! Стрелять буду! Стой! Стрелять буду! Куда вы, тудыть-растудыть, бежите, ведь и там немцы!
От других офицеров нёсся вообще сплошной мат. Только никто из офицеров в бегущих не стрелял. Да и бегущие, немножко придя в себя, поняли, что бежать им в глубину леса опасно. Оттуда идут немцы. Толпа замедлила бег и остановилась. Бежали – бежали и ...остановились ВСЕ. Посмотрели стыдливо друг на друга, повернулись и пошли на исходные позиции. А там, откуда мы начали бег, всё осталось на своих местах. Не тронуто оружие, оставленное на опушке, каша и суп, посуда, вещмешки. Мои плащ-палатка и мешок спокойно дожидались паникёра. Когда к нам вернулся рассудок, мы все удивлялись: почему и от кого мы бежали, кто нас преследовал и где преследователи? Так до сих пор и не знаю, что тогда явилось причиной паники. К сожалению, пришлось ещё один раз драпать в таком же темпе и также неизвестно от кого. Никаких потерь ни в живой силе, ни в технике при этом не было. Наваждение – да и только.
Солнце перевалило высшую точку на небе и заметно покатилось вниз. Никакого единого руководства окружённой группировкой всё ещё не было. Должного порядка тоже не было, или так мне казалось. Заметно было, что все солдаты и сержанты группируются вокруг своих непосредственных командиров. И никто толком не знает, что делать окруженцам. Офицеры не слишком высоких чинов вместе со своими подчинёнными ждали распоряжений - и ждали не напрасно.
Ближе к вечеру, часам к 16, появились своеобразные глашатаи, чаще офицеры, они переходили от группы к группе и везде говорили одно: в 17.00 всем лечь в цепь на опушке леса и ждать сигнала. Как только красная ракета рассыплет свои искры, следовало дружно подняться и решительным броском сблизиться с врагом, действуя имеющимися видами оружия. Смело идти на противостоящего противника, опрокинуть его и вырваться из непрочного кольца: это были единственный способ и единственная возможность смять противника, пока кольцо окружения удерживалось небольшим ещё заслоном.
Не пробьёмся сейчас – погибнем! Промедление недопустимо. У нас достаточно сил, чтобы пробить брешь в окружении. «Повторяю, – говорил нам офицер, – только сегодня, сейчас, можно без больших потерь вырваться и соединиться со своими. За ночь нам необходимо преодолеть 25 километров. Помните: сейчас или никогда!»
В цепи, приготовившейся к атаке, я лежал рядом с ординарцем командира батареи ст. лейтенанта Карася, потом сам командир батареи и ещё один телефонист, фамилии рядовых я забыл. Словом, нас осталось четверо. В каком месте готовились к атаке остальные мои товарищи, я не знал, и не было уже времени узнавать. Подготовка к атаке развела людей нашего дивизиона.
Лежу, чаще гляжу не перед собой, а вправо, туда, где ст. лейтенант Карась и мои коллеги по батарее. Волнуюсь, но не так чтобы. Совершенно отсутствует мысль о смерти. Смотрю вправо и гоняю одну – единственную мысль: должен подняться в атаку одновременно с товарищами и бежать, не отставая от них. Не отставать - и только. Время течёт как-то медленно и неслышно. Не слышно металлических звуков, кашля или команд. Длинная цепочка людей замерла, не дышит, словно уснула. Я тоже тише воды ниже травы, напряжён и сосредоточен. Жду сигнала. У меня есть часы, но я на циферблат не смотрю. Жду...
С громким треском в разных местах нашего плацдарма взлетают ракеты красного цвета и разбавляют сгущающиеся сумерки до розовой пелены. Ст. лейтенант Карась сноровисто отделяется от земли и делает шаг вперёд. Я угадал момент его броска и теперь на одной пинии с ним. Кто слева у меня, не гляжу, но по звукам и стрельбе догадываюсь, что в движении вся цепь. Темп ускоряется, вот и я, как товарищи, на которых я держу равнение, уже бегу. Впереди мельтешат серые тени немцев, свистят пули, но я твержу про себя: «Не отставать, не отставать». Стреляю по серым теням из карабина, хотя и не знаю результатов. Бегу и стреляю, стреляю и бегу, кричу: «Ура-а-а!» Иногда перепрыгиваю через трупы убитых врагов, а может, упавших от вражеских пуль товарищей. И не забываю смотреть вправо. В одном месте у убитого немца на ходу схватил автомат и повесил его себе на плечо.
Сколько бежал и стрелял, не знаю, но вдруг заметил, что пули уже не свистят и впереди только наша группа и несколько человек незнакомых мне солдат. Когда и как преодолел полосу препятствий, не заметил, только горло саднило от крика. Мы находимся в низком густом кустарнике, наступили сумерки. Далеко справа и слева взлетают ракеты. Чьи они, неизвестно. Ст. лейтенант Карась останавливается, за ним и мы. Он вытаскивает из планшетки карту и, светя фонариком и некоторое время размышляя, изучает. Сложив и спрятав карту в планшетку, говорит: «Мы пойдём вправо, вон туда (для наглядности машет рукой). Туда пошло меньше людей».
Мы идём за командиром молча и крупным шагом. Под ногами угадывается лёд, кустарник редеет, шуршит камыш: впереди речка. Мне казалось, что наша группа идёт одна, да так и было, но вот я услышал за спиной шелест осоки и скрип снега. Оборачиваюсь и вижу за спиной толпу окруженцев, бегущую в нашу сторону. Откуда они взялись, не пойму, но принимаю как должное. Почти и сам бегу, чтобы не отстать от своих. Под ногами уже лёд речушки, он гнётся. Замечаю, что некоторые опередившие меня падают на четвереньки, чтобы уменьшить давление на лёд, и в таком скрюченном положении преодолевают ненадёжный лёд, ширина которого не более 5 метров.
Сдуру и я решил проскользить по льду на четырёх лапах. Отталкиваюсь ногами и выставляю перед собой ладони. Лёд не выдерживает, проваливается, и я оказываюсь ниже пояса в воде. Успеваю ухватиться за прибрежный тальник, тяну его к себе и пытаюсь выбраться на берег, при этом не упускаю из виду мою команду.
Они уже карабкаются на высокий берег – в 15 метрах от меня. Вытаскиваю себя из воды и твержу молча: «Не отстать, не отстать». Когда я взбираюсь на крутой берег, мои товарищи уже метрах в тридцати от меня, но я вижу и знаю, что это они. Светит яркая луна, и видно почти как днём. Наконец, догоняю мою группу и перехожу на крупный шаг. Натужно дышу, но холода не ощущаю, хотя держится небольшой морозец. Вскоре моя шинель заледенела, полы шинели звенят хрустальным звоном. Валенки тоже покрылись ледяной коркой, в валенках хлюпает вода, правда, немного. Но, главное, я сохранил всё имущество, которым нагрузил себя: вещмешок, карабин и немецкий автомат.
Когда отдышался и огляделся, то, вместо разрозненной группы окруженцев, увидел длинную колонну людей, протянувшуюся на несколько сот метров. По моим прикидкам, неровной колонной шагало несколько тысяч человек. После того как колонна вползла в лес, нас остановили, предупредили, что будем двигаться быстро: к утру следовало одолеть 25 километров.
Остановки через каждые три километра, по 5 минут. Идущим сзади – подталкивать остановившихся. Ведь мы не спали ночь и целый день, пришла вторая ночь, и снова без сна. Война, прорыв, взвинчены нервы, стали одолевать усталость и сон. Сон на ходу. Идёшь, как все, и вдруг начинаешь падать, дёрнешься, откроешь глаза – а ты позади колонны на десятки метров. Догоняешь колонну, пристраиваешься к своим и шагаешь, пока тебя снова не тряхнёт внезапная остановка. Вот и я уснул и сонным шагал в колонне минуту или две, до внезапной остановки. Шинель звенит, я иду и дремлю, иду и дремлю. Не меньше четырёх раз я спотыкался на ровной дороге сонным.
Шли быстро, остановки делали через определённые промежутки времени – по единой команде. Как только впереди идущие начинали падать на снег, – значит, остановка. Приземлялись и мы. И тут же начинали ртом хватать смёрзшийся снег и жадно его глотать. Воды в флягах не было, а почти бег в валенках и нашей амуниции приводил нас в запал.
Поневоле глотаешь снег, не думая, чистый он или нет, застудишь горло или нет. Я думаю, что из трёхтысячной толпы бредущих по ночному лесу людей о последствиях употребления снега никто и не думал. Организм требовал воды, а она содержалась в снеге. И вот что ещё нельзя не отметить. Ни в ту ночь, ни в последующие дни моё купание в ледяной воде и утоление жажды «по-варварски» никак не сказались на моём здоровье. Ни кашля, ни чихания, ни температуры. Тогда я даже не обратил внимания на данный факт. И лишь много позже удивился крепости организма в экстремальной обстановке.
25 километров в темпе преодолели к раннему утру. Мы находились в лесу, за спиной у немцев, всего в двух километрах от реки. Остановились на большой поляне. Нам разрешили позавтракать тем, что у нас есть. В общем, концентратами. Какой уж тут завтрак, если и концентраты мёрзлые и мы сами озябшие. Буквально через полчаса последовала команда строиться по четыре человека в ряд. Вдоль строя шёл офицер в белом полушубке, без знаков отличия, и отделял от общего строя группу в 100 человек, объявлял её ротой и назначал командира роты. Когда деление на роты закончилось, а роты образовали замкнутый прямоугольник, тот офицер сказал обычным голосом: «Мы связались с нашим командованием на том берегу и сообщили о своём существовании. Нашу атаку прорыва обещали поддержать залпом из «Катюши» по тому участку фронта, где мы будем выходить к своим. «Катюша» облегчит атаку и поможет сохранить многие жизни». После краткой речи командира роты мы стали расходиться и занимать места для атаки. Наша маленькая группа оказалась в одной роте. При «нарезке» рот командиров не выявляли, и ст. лейтенант Карась оказался рядовым. Впрочем, он не возражал.
В обозначенное командиром время сначала мы услышали сильный шум, похожий на тот, который производят паровозы, когда травят пар, только во много раз громче. А через несколько секунд у нас под ногами задрожала земля: то рвались реактивные снаряды. И надо отдать должное гвардейским миномётчикам: после точного залпа в немецкой цепи образовался разрыв в километр длиной, в этот разрыв и устремились атакующие.
Пока немцы приходили в себя от губительного огня и организовывали заделывание бреши, основная масса атакующих успела по исковерканному снарядами льду Северского Донца перебраться на правую сторону реки без потерь. Наша группа была одной из первых, попавших под защиту стрелковых подразделений армии Рокоссовского. А последним не повезло: немцы успели подтянуть резервы и ударить в спину замешкавшимся из пулемётов. Сколько солдат осталось лежать на торосистом льду, я не знаю, но были разговоры, что не менее сотни. Иногда спешка вредит, иногда она спасает жизнь.
Таким образом, за одну ночь я дважды ходил в атаку и остался жив. Вскоре передний край, куда мы пробились, стала обстреливать немецкая артиллерия, но добротные блиндажи и надёжные укрытия помогли нам переждать обстрел и выбраться на передний край. В пункте сбора, отстоящем от переднего края на 10 км, к нам присоединилось всего несколько человек. Капитана Никифорова здесь не было. В маленькой деревеньке, где мы остановились на одну ночь, пригодилась мука, которую я пронёс через всё окружение. Хозяйка хаты, приютившая нас, изготовила из муки капустные вареники, и мы впервые за двое суток достаточно полно утолили голод.
Утром нового дня ст. лейтенант Карась возглавил нашу группу в 7 человек и повёл её за 300 км – к городу Изюму, к месту дислокации 127 пушечного артиллерийского полка, в котором мы все числились. По прибытии на место узнали, что все наши, кроме одного человека, благополучно вырвались из окружения – ещё более опытными и закалёнными, со своим оружием и документами.
Потери дивизиона – трактор, орудие и прицеп. Трактор огневики расстреляли из карабинов и ПТР, потом подожгли. Ствол орудия забили землёй, после чего выстрелили (я уже упоминал, что в прицепе лежал всего один снаряд). Ствол разорвало почти до зарядной камеры. Прицеп тоже сожгли. Покореженное имущество трофеями фашисты назвать не могли. Жалко, конечно, было технику, но потери бывают и у наступающих.
Война продолжалась для меня ещё полтора года, всякое случалось, но этот эпизод фронтовой жизни – из тех, что запомнились наиболее отчётливо и ярко.
Источник: Полянский, П. Т. Сутки в окружении : [воспоминания ветерана Великой Отечественной войны] / П. Полянский // КамерТон. – 2001. – 4 мая. – С. 6–8.