| "В память о времени и людях": Полнотекстовая база данных об Озёрске | |
| Персоналия | |
|
вернуться назад
|
|
|
В нашей газете в феврале-марте 2003 года ("КамерТон", №№ 3-8) публиковались воспоминания Виктора Николаевича Дощенко "Озёрск - моя вторая Родина". Мемуары вызвали неподдельный интерес читателей. От горожан, особенно ветеранов города, поступила просьба: опубликовать в газете первую часть мемуаров - "Моя Родина - Ленинград", вошедшую в выпущенную недавно в свет книгу В.Н. Дощенко "Жизнь в медицине". Глава I. Детство. Родился я в 1922 году на берегу Невы, в шикарном особняке, что напротив Петровского здания 12-ти коллегий (1722-1742гг.). Архитектор - Доминико Трезини, живший в Питере с 1703 и до конца жизни. В двадцатые годы прошлого века в упомянутом особняке находился роддом им. Д.О. Отта, в последующем - институт акушерства и гинекологии. Появление меня на свет произошло в туманное, холодное утро 4-го ноября. Мой отец, Николай Онуфриевич (1890 года рождения), происходил из белорусских крестьян Витебской губернии, деревни Камары. Его отец Онуфрий (1831 года рождения) и его дед Даниил (1795 года рождения) были бедными, малоземельными крестьянами. Моя мать - Паулина Иосифовна Миколайтис (1897 года рождения) - уроженка деревни Руконы Паневежского уезда Центральных земель Литвы. Если бы не идиотская, как и все войны, Первая мировая (империалистическая) война, мои родители никогда бы не встретились. Порицая Первую мировую войну, я вынужден косвенно её поблагодарить?! Ибо, не будь этой войны, моя мама родила бы другого сына, а отец был бы отцом другого наследника. Несколько слов о родном, любимом родителе. Трудолюбивый, любознательный паренек, он был мобилизован на войну в 1915 году. В 1916 году - тяжелое ранение. Лечение в госпитале закончилось ампутацией левой ноги. Овладел профессией телеграфиста и портного. Влюбился в мою маму, они поженились и были счастливы, несмотря на лишения периода Гражданской войны. Все отдавалось единственному сыну, было трудно инвалиду иметь второго ребенка. Отец, приходя с работы, брал меня на руки и восклицал: "Сынки мои, сыночки!" Мать, будучи католичкой, крестила меня в костеле. Став "советским католиком", я получил потенциальную возможность обращаться не только к иллюзорному Богу, но и к реальному папе Римскому. Хвала Аллаху, что этим правом я никогда не воспользовался, даже в смертельно опасные дни блокады... Когда заболел коклюшем, родители, собрав все сбережения, повезли меня в Крым, т.е. реально помогли быстрее преодолеть болезнь. Тогда мне было семь лет, и я отлично помню пересадку в Москве с громким перезвоном узких трамваев; отчетливо помню, как в Крыму с пирса отец удил бычков, как мы с ним сидели ночью на берегу моря, и он мне рассказывал о Луне. Она вблизи горизонта была большая, и казалось: подставь лесенку, и легко можно ее достать, такую близкую, как и море, с его манящим иодно-солоноватым запахом... Глава II. Школа. Осенью 1930 года мама привела меня на небольшой экзамен. Я свободно прочитал несколько предложений печатными буквами, написал несколько слов. После чего был принят в первый класс 28-ой неполной средней школы вблизи канала Грибоедова. Первого сентября (тогда без всяких торжеств) мама меня довела до школы, пояснив, как на обратном пути я должен переходить трамвайную линию, и оставила меня в классе... Возникшее чувство одиночества быстро сгладилось после добрых слов Евгении Ниловны, нашего классного руководителя. С той поры я быстро и навсегда полюбил советскую трудовую школу. С первого дня без всяких провожатых, с радостью ходил на занятия, внимательно слушал учительницу, добросовестно выполнял домашние задания. Мама заранее помогла мне вызубрить таблицу умножения. Все школьные годы домашние задания выполнял самостоятельно. Уже со второго класса любовь к школе соединилась с Первой Любовью. Больше всех одноклассниц мне нравилась Люся Ланге - высокая, спокойная, умная, с красивым лицом и красивым, ласковым, манящим голосом. Влюбился сразу и на всю жизнь... Люся с подругой Ниной Левиной обычно шла домой одним и тем же маршрутом, переходя канал Грибоедова по узенькому пешеходному мостику. Потом, повернув направо, подруги шли по набережной и скрывались за поворотом у реки Фонтанки. Испытывая редкую, тайную радость, я шел за ними сзади, на почтительном расстоянии останавливался на мостике и долго смотрел им вслед… Самому после мостика надо было идти влево. Я никогда Люсю специально не караулил, никому, даже маме, об этих радостях не говорил, это была сугубо моя, тайная радость. Очень редко сам начинал разговор с Люсей: в моей Любви стеснительность была не меньше всегдашнего восторга... Единственный раз провел с ней более часа в квартире Нины. Как мне хотелось тогда хотя бы разок обнять Люсю… Так было на всем протяжении со второго по пятый класс. Её отец работал врачом в известном Военно-морском госпитале на Фонтанке, недалеко от нашей школы. Там же жила вся семья. Однажды, когда я прогуливался вблизи госпиталя, мне захотелось посмотреть в окна: вдруг увижу Люсю?! Несколько раз обошел здание.... Вдруг слышу ее голос: "Ты чего здесь все ходишь?" Мне стало стыдно, и я убежал. Вот, пожалуй, и все реальные эпизоды моей хотя и сильной, но мало реальной Любви. Помню, как радовался началу учебного года: и школе, по которой к концу лета скучал, и особенно радовался, если парта Люси оказывалась рядом, через проход. И печальное, заочное расставание. После каникул наш пятый класс перевели в другую школу. Мы шагаем строем, и Леша Костров говорит: "Люся с нами учиться больше не будет, она переехала в другой район..." Это меня ошарашило надолго, было грустно, однако все последующие годы о ней никого не спрашивал и мало с кем о ней говорил. Любимые физика и химия, "Мариинка", велосипед, охотничье ружье, увлечение на всю жизнь фотографией, лыжами и коньками подлечили душевные раны. В летние месяцы меня отвозили в деревню на берега Западной Двины. Я с радостью уезжал от шумного города и удивлялся: почему мама, стоявшая у вагона, плакала? Только теперь, прожив жизнь, я понял всю глубину причин и величия этих материнских слез! В деревне меня очень любила тетя Марфа - младшая сестра отца, оберегавшая от опасностей, лечившая ссадины и солнечные ожоги. Она поила вкуснейшим парным молоком, угощала добротными щами, блинами и другими, тогда абсолютно экологически чистыми, натуральными яствами. С утра до вечера в одних трусиках бегал с деревенскими ребятами. Тетя научила косить траву, управлять лошадью, пилить и строгать доски. В голодный год работал в поле с колхозниками и был рад похлебке, выдаваемой один раз в день. Если бы не деревня, мог остаться городским "гогочкой", не умеющим держать молоток и забивать гвоздь в стену. Здорово бегалось босиком даже по жнивью, был лидером деревенских пацанов. Обучил их играть в лапту, казаки-разбойники, штандер и др. Изредка был вынужден участвовать в драках с "чужаками" и даже получил однажды ножевое ранение в спину, правда, неглубокое. Запомнились походы за орехами на другой берег реки. Хотя Западная Двина в этом течении довольно широкая, но много мелей, и переплыть фарватер было легко. Редкой приметой правого берега был вековой дуб с огромным дуплом до земли, в котором в дождь прятались полдюжины ребят. А повыше среди лесов красовалась заманчивая поляна, занимавшая весь пологий склон, с тропой, идущей по диагонали. Эта поляна была видна за многие километры. Ее симпатичный зеленый конвертик стал талисманом школьных лет и заразил на всю жизнь сладкой тягой смотреть за горизонт. Мечтать если уж не о южных морях, то о высоких горах, покрытых вечными снегами. Помнится острый запах плотной травы аир, на которою тетя Марфа укладывала горячие, ароматные хлеба. Иногда она запускала по плечо руку в квашню и я упивался необычным, щекотавшим ноздри запахом полей, колосьев, хрустящей соломы. Однако лето провел в лесах у станции Волосово, что на полпути от Питера до Нарвы. Там познакомился с крупной северной ягодой морошкой и научился с приятелем Игорем ловить за хвост гадюк, которых там множество. Любили быстро взбираться на тоненькую березку почти до вершины, а потом стремительно лететь вниз с остановкой у мха, за счет эластичности березы. Бывали и ЧП, когда березка у вершины надламывалась и падение было неприятным. Зловредные пастухи научили курить махру. Спасибо маме, которая, узнав о куреве сына, провела хорошую политбеседу(!): "Отец инвалид, ты в семье единственный кормилец, надежда..." Эти материнские умные и прозорливые рекомендации не только запомнились, но и выполнялись всю жизнь. И такое совпадение: именно в районе станции Волосово и моя мать, и будущая жена Нина в августе 1941 года под обстрелом фашистских стервятников рыли противотанковые рвы, которые, увы, оказались... бесполезными. Другие каникулы провел с соседками по квартире, Люсей и ее мамой, близ станции Уторгош. Запомнились интересные беседы при ночевках на сеновале с дядей Ваней (отцом Люси). Он, костюмер Мариинского театра, напевал арии и дуэты из многих опер. Благодарен ему за первые шаги в царство оперной музыки и за контрамарки, благодаря которым я много раз был в опере. В уторгошских лесах увидел много огромных муравейников повыше дяди Степы, с натоптанными между ними "шоссейными дорогами", по которым проходило стремительные, многорядное движение их неутомимых строителей. Интересным было лето, проведенное близ г. Гомеля, на берегу притока Днепра - реки Сож, в семье двоюродного брата Ефима. Он, пожалуй, единственный из более сорока моих двоюродных братьев и сестер, пробившийся в высшее образование. По крайней мере, в предвоенный и ближайший послевоенный периоды. К настоящему времени в третьем и четвертом поколении, наверное, появились и другие образованные родственники. Ефим в то лето заканчивал Белорусский лесотехнический институт и пригласил меня послушать защиту дипломного проекта. Помимо науки, мы с ним на одном велосипеде поэтапно ездили на охоту, ночевали в стоге сена. По неопытности не загубили жизнь ни одной утки, зато ощутили прелесть вечерней и утренней зорьки. Однако самым прекрасным было лето 1937 года, когда после моего окончания на отлично семилетки мы с отцом совершили путешествие по Волге, Кавказу, Крыму. В Москве посмотрели первые станции метро, от Казани (после вкуснейшей солянки) отчалили на симпатичном пароходике, хранящем традиции былых времен, вниз по главной российской реке. Любовались Жигулевскими горами, длиннейшим сызранским железнодорожным мостом, приволжскими уютными издали городами. В Сталинграде пересели на поезд и прибыли в Минеральные Воды. У хозяюшки переночевали и весь день знакомились с Кавминводами. В Пятигорске отец на костылях поднялся на Машук. Меня восхитила панорама города, гора Бештау, далекие снега Главного хребта с возвышающимся над ним Эльбрусом и скромный обелиск военному топографу А.В. Петухову. Он первым из русских покорил Эльбрус, а также Казбек и Арарат. В Кисловодске, вместо прогулки по парку вдоль стремительной речки Ольховки, нас потянуло подняться повыше. А потом, осуществляя мечту отца, проехали по Военно-Грузинской дороге от г. Орджоникидзе (сейчас г. Владикавказ) до Тбилиси. Поначалу нам не повезло: шел мелкий дождь, Казбек был закрыт тучами. После Крестового перевала (2388 м) выглянуло солнце, осветив обширную долину Арагвы. В Тбилиси, помимо шумного восточного базара, где продавец сыра громко кричал: "Сири бери...", была ночевка полусидя на вокзале, где местные воришки уперли нашу сумку, в которую мы складывали всякие обертки, газеты, консервные банки и другие отбросы нашего скромного дорожного быта. С отцом весело смеялись, представляя огорчение воришки, и не жалели об утрате дешевой сумки. По яркому, зеленому коридору Закавказской железной дороги с небольшим приключением прибыли в Батуми. Приключение состояло в том, что я чуть было не отстал от поезда. Была манера на каждой станции гулять по платформе до последнего момента, пока не тронется поезд. На этот раз электровоз быстро развил приличную скорость, и мне с трудом удалось вскочить на ступеньку. Читателю ясно, что отец не мог сопровождать меня в этих прогулках. Они учили меня не только осматривать станции, но и быть начеку. Правда, в кармане брюк было зашито 100 рублей (по тем временам деньги не малые) на всякий пожарный случай. Исполнилась мечта отца осмотреть известный ботанический сад "Зеленый Мыс". После чего мы всласть искупались в морской теплыни. Правда, костюм мой, лежавший на гальке близ прибоя, оказался насквозь промокшим. После предварительной просушки я его досушивал на себе и гулял по Приморскому бульвару с вывернутыми карманами. На пароходе "Крым" вдоль всего Черноморского побережья, осмотрев Сочи, Туапсе, Новороссийск, пришли в Крым. В Ялте, пользуясь долгой стоянкой, я так далеко ушёл от морского порта, что наш пароход показался мне детской игрушкой. Так юноша на практике познавал великую теорию А.Эйнштейна. В этом плаванье довелось испытать и морскую болезнь, однако "в Ригу не съездил". В Севастополе вдоволь походили по Мамаеву кургану, отдавая дань памяти русским военным морякам. Потом я с удовольствием попрыгал в воду с 4-5-метрового пирса. Отец удивлялся: "Ну сколько можно прыгать в воду, потом плыть, бежать на пирс и снова сигать в воду?" Наверное, он мне немного завидовал. Было бы у него две ноги, не отставал бы от сына. Путь из Севастополя был менее интересным. Ленинград нас встретил хмурой погодой. Круиз замкнулся, оставив на всю жизнь и неизгладимые впечатления, и огромную пользу. Следует добавить, что в доперестроечные времена такой круиз был и малоинтересен, и совсем не труден. Другое дело - годы предвоенные, годы высокого энтузиазма, широких интересов и настоящего патриотизма. После этих замечательных каникул до войны осталось только два беззаботных лета. Одно провел в Горках белорусских, близ Сельскохозяйственной академии, у родственников отца. Собирал много грибов, проезжая до шикарного леса на велосипеде. Этим маневром обгонял местных женщин, успевая снять самые "спивки". За такое неджентельменство был наказан. Поздно вечером в городке зазвенел набат. Все побежали к охваченному пламенем деревянному дому. По-жарные бранспойтами сбили пламя в нижней части дома, а около металлической крыши пламя не унималось. "Кто полезет на чердак?!" - прозвучал призыв. И, ни минуты не страшась и не сомневаясь, я крикнул: "Я!" Лезу по бревенчатому углу, выхожу в жару на чердак. Подали рукав, и я всю струю на-правил на раскаленную крышу. Еле увернулся от волны горячего пара. Надо было поливать полегче. Хвала Аллаху: ожогов не получил, зато урок был весьма поучительным. А последние предвоенные каникулы провел в поездке по Белоруссии (г. Витебск, Горки, деревня Якуши), предчувствуя общую глобальную беду... Тем дороже были все прошедшие школьные каникулы (выше упомянутые), мой интерес к школьным урокам, любовь к школьной жизни. Особенно нравилась химия. Педагог поручал мне подготовку опытов. Дома я получал пироксилин, который взрывал; хлор, сероводород, которым в кинотеатре "Ударник" устроил газовую атаку с громким возгласом: "Ну и подпустил здесь кто-то!" и т.д. С приятелем Игорем делали самоходные модели лодок и корабликов, бабахали из "поджигалок" - самодельных пистолетов. В старших классах это мальчишество сменилось школой танцев, растущим интересом к медицине. А как мы всем классом ходили на каток, с каким весельем и азартом гоняли "паровозиком"! А какая была крепкая школьная дружба! Гульку Контребинского с больной, атрофированной (с рождения) ногой брали с собой на каток и поддерживали его на льду. Мне довелось учить его езде на велосипеде. Дух захватывало, как однажды выкатил он навстречу... трамваю. Но самым смелым и рискованным были спуски по двойному тросу в неработающую шахту лифта. Рекорд побил Игорь, спустившись по водосточной трубе с пятого этажа! На мой взгляд, это мальчишество было хорошей школой жизни, так поддержавшей нас в годы войны. Закончились годы учебы в прекрасной советской трудовой школе, свободной от жестокости, зла, наркотиков и алкоголя, с единичными случаями курения. В добром единстве с педагогами прошел выпускной вечер. Как красивы, в нарядных платьях были девочки, как радостно было с ними танцевать! Теплая ночь быстро пролетела, и весь класс с директором школы совершил прогулку по набережной Невы до Зимнего дворца... Прощаться со школой мне было грустно, ибо я очень ее любил. Начиналась другая, совсем еще неизвестная жизнь.... Глава III. Студенчество Выбор профессии для меня был очень прост - конечно, медицина. Ещё в детстве мама часто показывала меня докторам, волнуясь за здоровье единственного сына. Запомнилась платная маленькая поликлиника на Максимилиановской улице вблизи Мариинского дворца (в прошлом там заседал Государственный совет, а в последние годы - Ленгорисполком). С детства вкусив волнующий больничный запах и уважение к людям в белых халатах, я много читал книг по медицине, в том числе объемные немецкие гросбухи. Созрела мысль о том, что если уж изучить что-то, то важнее всего Царя Природы, самое сложное и удивительное явление - человека. А если стать врачом, то не в гражданской больнице, а на военном корабле, соединив любовь к медицине с растущей тягой к романтике. Поэтому, получив аттестат, подал заявление и документы на морфак - военно-морской факультет Ленинградского мединститута. И вот первый серьезный удар судьбы. На медицинской комиссии меня забраковали: порок сердца! Мне и раньше об этом говорили, я давно ощущал одышку при быстром беге, но думал, что требования к врачам менее жесткие, чем к строевым командирам. На медкомиссии я волновался, и артериальное давление подскочило до 160/90 мм. Такого у меня не было в последние 30-40 лет! Путь на морфак был отрезан. Мало этого: из-за бюрократической волокиты в военкомате был потерян год - поступать в мединститут я смог лишь в 1941 году! Правда, я не бил баклуши - приватно прослушал лекции по анатомии, прошел курс занятий по физиологии в Ленинградском университете и поработал месяц санитаром в поликлинике. Однако все неудачи начала студенчества оказались пустячными по сравнению с тем, что произошло 22 июня 1941 года! Утром я открыл дверь отцу, а он мне: "Война с Германией!" Сдал экзамен на пятерки, прошел по конкурсу (четыре человека на одно место) и был зачислен студентом первого курса. На радостях прошёл в этот солнечный день по Кировскому проспекту мимо любимых домов. Особенно любил дом 26/28, где жил С.М. Киров, красивый дом №1 недалеко от Мечети, прошёл мимо оригинального памятника "Гибель миноносца Стерегущего". Дошел до Петропавловской крепости и вместе с мальчишками лихо прыгал вниз головой (пригодилась севастопольская школа) с Ивановского моста. Я давно любил этот мост, ибо он от городского шума и суматохи ведет в заповедную тишину Крепости. На нем стоят украшенные щитами и скрещенными мечами фонарные столбы. Большой, слегка конический, четырехгранный фонарь висит на стреле с наконечником. Ни я, никто другой тогда не мог и подумать, что через два месяца в эту вековую архитектурную и художественную прелесть ворвутся фашистские бомбы и снаряды. И с 8 сентября 1941 года начнется беспримерная за всю историю человечества 900-дневная блокада Ленинграда. Защищая свой родной город, отдадут жизнь более миллиона доблестных ленинградцев, среди которых окажется мой отец, два брата, дядя и много близких и дорогих друзей. Но самое несправедливое и обидное состоит в том, что через 30 лет после героической победы кровь этих жертв будет осквернена кучкой вороватых, самозванных буржуев, превративших славный Ленинград в "Бандитский Санкт-Петербург". Предсказать эту чертову перестройку (переломку) на протяжении трех десятилетий никто не мог. И моя жизнь, жизнь советского врача, как и жизнь миллионов людей могучего Советского Союза, была, говоря по-крупному, нормальной, человечной и свободной от гнета богатеев. После этого горького отступления вернусь к хронологическому описанию моей жизни. Очень много уже написано о блокаде, и я не буду подробно описывать лишения моей семьи, подробности гибели отца при артобстреле 1 мая 1942 года. Приведу только некоторые эпизоды из блокадного дневника, опубликованные в газете "Про Маяк" и в литературном сборнике "На крыльях времени". (Москва, 2002, стр.33). Из "Блокадного дневника" Сентябрь 1941 года. Солнечным осенним днем (это было 8-го сентября, когда молодой студентмедик ехал на дежурство в Комсомольском противопожарном полку) обычная дневная воздушная тревога неожиданно сменилась необычно частой и оглушительной пальбой зениток. Трамвай остановился, пассажиры разбежались! А вверху совершенно нагло, невысоко и довольно медленно летели звенья немецких тяжелых бомбардировщиков. Вокруг этих зловещих чудовищ всё больше и ближе виднелись белые клубочки разрывов снарядов наших зениток! Но как обидно: без попаданий в цель! Почему так "мажут" зенитчики?! Это было трудно понять. Тогда вся страна с энтузиазмом пела: "И в каждом пропеллере дышит защита советских границ". Но спасительных истребителей не было, они, как потом наблюдалось не раз, из-за явного преобладания в воздухе фашистов не вступали в бой. Зенитки "мажут", "ястребков" нет, и студенту стало страшно. Вот-вот полетят бомбы - и прямо ему на голову! "Бежать, бежать!" Но стало стыдно... Преодолев страх, студент быстрым шагом добрался до своего отделения и принял дежурство на крыше. Через пару часов он увидел огромную, черную тучу, растущую в южной части неба, далеко за Кировским мостом. Туча все росла, заняв почти полнеба, а нижний ее край все более краснел. Подумалось о грозе, но это горели основные продовольственные Бадаевские склады, предопределяя смертельную "грозу" сотням тысяч женщин и стариков (большинство детей было эвакуировано). Коварный враг этой первой бомбежкой нанес тяжелый удар городу - началась ленинградская блокада... Октябрь 1941 года. Занятие на курсах артиллеристов. Опытный командир показывает работу затвора 76-миллиметровой пушки. Воздушная тревога... Слышатся взрывы бомб. Близкий взрыв потряс здание. Закачалась люстра. В обнадеживающей тишине вдруг заскрипела дверь. Командир закричал: "Летит вторая!!!" Голоса курсантов: "Это дверь, товарищ командир!" Ноябрь 1941 года. Яркая морозная ночь на 7 ноября. Имея ночной пропуск, студент быстро шагает домой. Предательская полная луна освещает все здания и улицы. Он продолжает идти по пустынной 6-й линии Васильевского острова. Патруль. Проверив, документы, главный командует: "Предпраздничная ночь, фашист будет зло бомбить. Марш в убежище!" В просторном бомбоубежище Академии художеств спокойно сидят женщины и дети - невоеннообязанные, но, по существу, фронтовики. Многие читают... Перед дверью в новенькой шинели нетерпеливо шагает симпатичный, молоденький лейтенант. Он рвется в бой с фашистами и досадует, что его задержали. Загрохотали зенитки, загремели разрывы, и один совсем близко. Задрожали пол и стены. "Обстрелянные" ленинградки продолжают сидеть как ни в чем не бывало... А бравый лейтенантик схватился за голову и бросился подальше от двери! Зазвучали радостные фанфары отбоя. Тишина... И только под ногами звенят осколки стекол. Предательскую луну закрыли тучи, и стало совсем хорошо. Получив хлебные карточки на ноябрь (иными словами, разрешение на Жизнь), студент по рассеянности их обронил. По существу, такая потеря равна смертельному приговору! Эти карточки нашла и передала в деканат одна студентка! Такими листочками она, присвоив потерю, может быть, спасла бы жизнь себе, матери или сестренке? Вполне могло быть! Но люди в блокированном городе имели высокую планку чести и, даже умирая, эту высоту не снижали. Студент в те напряженные дни так и не узнал имени своей спасительницы... За все последующие годы никто ему об этом случае не напомнил. Вполне могло быть, что эта героиня погибла в блокаду. Январь 1942 года. Засыпанные снегом бывшие дорожки... Мрачные, промерзшие здания. В просторном и холодном кабинете профессоранатом М.Г. Привес подкладывает кие дровишки в примитивную ржавую печурку ("буржуйку"). От печки и трубы, идущей над письменным столом к окну, чуть-чуть теплее. Все остальное в кабинете и сам профессор в добротном пиджаке, белоснежной рубашке с бабочкой - как и в прекрасное довоенное время в ведущем медицинском институте СССР! "Извините, коллега, что приходится быть истопником, но это мое занятие, безусловно, временное!" Потом серьёзные вопросы - и пятерка! Той блокадной пятеркой студент гордится до сих пор. Но тогда эта гордость быстро сменилась глубокой печалью. Он увидел идущего у студенческой столовой согбенного старика. Повнимательнее присмотревшись, студент узнал бойца из своего отделения в Противопожарном полку Олега Хвостова - способного, энергичного студента. За три-четыре месяца без всяких концлагерей цветущий юноша был превращен в старика... Похоже, в этом случае был достигнут рекорд античеловечности. Размышления. Тихий январский вечер в году с удивительно круглым числом "2000". Прошло более полувека после тех трагических и героических дней и ночей блокады. В комнате тепло, светло, тихо... На столе интересные книги. На кухне вкусный черный хлеб, чай, сахар... Давно отзвучали громы Второй мировой, но не только в уме, но и в сердце живы память и о голоде, и о холоде, и о гибели отца при артобстреле, родных и друзей от голода.... И возникает парадоксальная мысль о том, каким Сверхуниверситетом тогда для студента-медика стала блокада. Эта явно нетрадиционная школа научила его искренне и глубоко любить простую, честную, скромную жизнь, любить Природу, любить добрых людей. Она подарила ему неиссякаемый оптимизм и радость, которые всегда в дефиците, полное душевное и духовное здоровье, которые всегда - редкость". Хочу привести еще два, нигде не опубликованных, да и неизвестных в деталях никому кроме меня и брата Коли, факта. В январе 1942 пришел к нам в гости племянник отца Яша Ободовский - высокий, добросовестно работавший крановщиком-литейщиком на судостроительном заводе им. Марти. С ноября 1941 года голодал, как и все блокадники. Он ослабел, лицо отечное, говорил медленно, был весь закутан, в овчинных рукавицах. Посидели при тусклом свете коптилки, поговорили. Конечно, как это стало железным правилом, не дали ему и крошки хлеба. Не по скупости, а потому что свои 250гр. по рабочей карточке уже съели вместе с крошками. Возможно, мама дала Яше кружку горячей воды? Точно не помню... Отлично помню, как помог Яше в полном мраке спуститься с 4-го этажа, как мы прощались у подъезда и как Яша просто, спокойно, не ища никакого сочувствия, сказал: "Виктор, я скоро умру". Удивленный его мужеством и опечаленный его правдой, я попытался, как мог, его утешить. Вероятно, это было не только мужество, но и апатия больного алиментарной дистрофией. Через несколько дней, рано утром, раздался громкий, тревожный стук в дверь. "Яша умер", - сказала Маня, его жена. Она сумела достать гроб и пару саночек. И вот мы с Колей, взяв по куску хлеба и по дурандовой лепешке, на саночках повезли тело Яши через весь город на Охтинское кладбище. Ближе места для Яши не было. Долго, из последних сил, копали могилу в мерзлой земле, вырыли ее к ночи. А опустить в нее гроб в полном мраке не было сил. Отдышались, и более опытный в этих делах Коля опустился в могилу и стал тянуть гроб на себя, а я сверху ему помогал. А потом, о ужас, Коля оказался придавленным гробом. Что делать? Кругом ни души, ни звука, мрак и холод... Неимоверным усилием мы приподняли гроб, и Коля вылез из могилы. С облегчением уселись на гроб, проглотили скудную еду и выпили по несколько глотков вина... За Яшин упокой и за свое здравие. Закопали могилу мерзлыми комками земли и всячески старались заметить это место, чтобы летом его найти. Хочется дать мрачный, но, на мой взгляд, полезный совет. Чтобы уменьшить душевную боль при потере родного, близкого человека, надо самому перевезти гроб с прахом на кладбище, выкопать своими руками могилу, опустить с помощью друзей в эту могилу гроб, засыпать могилу землей и считать, что вы этим на деле доказываете истинную любовь и истинную скорбь по усопшему. Надежность способа проверена на практике. Не успели очухаться от этой смерти, как через неделю опять зловещий стук в дверь. Со слезами - мамина сестра, тетя Циля. Её муж Степан Демьянович, заслуженный железнодорожник, получил путевку в так называемый "стационар", где помогали ослабленным от голода людям. Тетя Циля проводила мужа до Финляндского вокзала, откуда он должен был поехать на поезде в "стационар". Пока ждали поезда, он умер, и тетя Циля умоляла перевезти тело дяди с вокзала до их дома, где они уже сами с дочерью будут решать, как и где похоронить дядю. Опять с Колей (других ходячих нет) с саночками дошли до Финляндского вокзала, это поближе, чем до Охты. Нам сказали, что дядю надо искать в покойницкой вокзала. Коля за руку стал дядю вытягивать из-под других трупов... Рука дяди, резко освободившись, тряхнула Колю по носу, да так здорово, что потекла кровь... Стало немножко жутко. Но мистика мистикой, а дядю надо доставить на ул. Шкапина, что у Балтийского вокзала. По Литейному и Загородному проспектам на двух саночках, закрыв дядю простынями, мы доставили его тело до дома. А теперь то, что уже опубликовано. Памяти отца, погибшего в Ленинграде Отец мой любимый, как ты умирал, Не знают ни сын, ни жена. Мы знаем, как жил ты, как землю пахал, Как много ты сделал добра! Ты в вечность ушел, полный жизненных сил, И много не сделал ты дел. Всю боль отступленья сполна ты испил, А радость побед - не успел! Ты умер в бою, на посту, как солдат, И в братской могиле прах твой. Тобой защищенный живет Ленинград, И ты в нем сегодня живой! Все те же проспекты, все те же дома, Как в давние, мирные дни. И кажется мне, что я слышу тебя, Что где-то поблизости ты... Памяти героев блокады У русского солдата много есть ПОБЕД: Над половцами, турками и шведами. И не одну уж сотню лет Россия славится Победами! Россия наша молода, И у нее столетья - впереди! А уж Победа есть у нас одна - Победа над врагом номер один! Судьба не раз решалася страны, Но этот бой был самый смертный бой. Победа наша! Но все помним мы, Какой она досталася ценой! Ту тяжкую судьбу измерить на весах Никто не мог: ведь нет таких весов, Чтоб взвесить города, разрушенные в прах, И крик детей, и горе вдов! Потомки, может быть, все это и сочтут На ЭВМ. Сейчас сказать одно лишь надо: Фашистам подготовила капут Коварно созданная ими же блокада. Твердыню на Неве ни бомбы, ни снаряды, Защитников ее ни голод и ни смерть, Второе мрачное кольцо блокады - Ничто не в силах было одолеть!!! Еще на всех фронтах фашисты наступали И сотни километров на восток прошли - Под Ленинградом намертво застряли! Уже на третьем месяце войны! Потомки уточнят потери, Оценят их со всех сторон! Все много дали для Победы, А Ленинград - отдал милльон! Солдаты - женщины и дети... И каждый день они сражались, Глядя в глаза голодной смерти, Они боролись - не сдавались! И потому в день юбилея Победы нашей в сорок пятом Мы славим тех, кто, не жалея И жизнь свою, погиб солдатом! И тем, чью жизнь взяла блокада, Но не смогла отнять свободу, Самая высшая награда - Бессмертье в памяти народа! Эти стихи были написаны после войны. А тогда было не до стихов. Для меня война началась с развертывания госпиталей: грузил белье, простыни, вафельную ткань. Все это перевозилось со складов за Балтийским вокзалом в большие здания школы на Кировском проспекте. Оборудование перевозили со склада в ... мечеть, впервые увидел ее изнутри. На общем собрании студентов I, II и III курсов, проходившем I3/VII 1941 года, было объявлено об отправке всех студентов в район Ораниенбаума на оборонные работы. А накануне комитетом комсомола я был направлен в райком ВЛКСМ Петроградского района и мобилизован в Комсомольский противопожарный полк в качестве командира отделения. Начались ночные дежурства на крыше здания общежития. О первой тяжелой бомбежке 8 сентября уже писал выше. И, наконец, несмотря на горы препятствий и помех, 1 сентября начались занятия. Первую лекцию прочёл профессор биологии Иван Иванович Канаев, а потом - любимец студентов Михаил Григорьевич Привес и директор института, редкий знаток истории медицины Илья Давыдович Страшун - красивый, обаятельный и добрый джентльмен. На собрании первого курса 9 сентября был зачитан состав первого потока. Меня назначили старостой курса! Напряженная, интересная студенческая жизнь: днем - занятия, ночью - дежурство на крыше. Начались занятия по физике. Помню взвешивание на аналитических весах... Вдруг стрелка резко качнулась. Это у входа в поликлинику грохнула бомба весом в тонну! "Упала, не взорвавшись. Был металл Добрее тех, кто к нам его метал!" В. Инбер Расстояние по прямой не менее 400 метров! А что было бы, если бы бомба взорвалась?! Сколько людей и зданий бы пострадало. Тогда это было бы для многих психическим шоком, а сейчас, при нарастающем во всем мире терроризме, особенно змеиным, непреодолимым методом смертников, входит, увы, в повседневную привычку, как визг и кривляние, пардон, голожопников на деградированной эстраде! Признаю, что и тогда, и сейчас я не испытывал животного страха и не входил в психический шок, хотя страшно было от воя бомб и свиста снарядов. К сожалению, любимые занятия в институте вскоре прекратились: перестали ходить трамваи, длинная колонна обездвиженных троллейбусов растянулась от Исакия до площади Труда. Мама и Коля работали на казарменном положении, а мы с отцом оставались вдвоем. Локти кусаю, что тогда я мало расспрашивал отца о дедушке и прадедушке. Отец читал любимого Сенкевича, а я зубрил анатомию на латинском языке. Начинался голод и холод. Город готовился к возможным уличным боям. Из пожарного полка меня отозвали на срочные курсы артиллеристов (см. выше: "Из блокадного дневника"). Наша семья дружно преодолевала тяготы блокады. Вся большая квартира (соседи эвакуировались) была вроде склада, тем более что все внутренние стекла были выбиты воздушной волной, ворвавшейся через сломанные двери. Жили мы в крохотной комнатенке, в которой с трудом умещались две кровати. Но была спасительная небольшая печурка. Запас дров сохранился от мирного времени, который мы пополняли, вытягивая доски из соседнего разбомбленного дома. За водой пару раз пришлось ходить на Неву. Удавалось нам и помыться. Конечно, голод сверлил с утра до вечера, спасались сном. И терпели... В комоде у отца лежало плиток 10-15 шоколада, которые были даны ему на сохранение. И ни я, ни Коля, видя этот шоколад, не стянули ни одной плитки. Такова была нерушимая дисциплина, по крайней мере, в нашей семье (см. выше "Из блокадного дневника"). Кстати сказать, дневник вел ежедневно, рисуя графики температуры. Психологически мне здорово помогли и стихи, читаемые по радио, и повторно звучавшие "Концертный вальс" Глазунова и вальс из "Струнной серенады" Чайковского. К весне стало теплее и на улице, и в комнатке, и на душе! И вот спасение: 4 апреля - записка в дверях (не достучался!). Пишет Владимир Смирнов из моей группы: "Приходи в институт, не мешкая, готовится эвакуация в Пятигорск к 8 апреля!" Какой молодец: дошагал с Петроградской стороны до Мариинки и в известной мере спас мне жизнь и учебу. Собирая меня в дальний путь, как-то мы все не подумали: надо было взять с собой и родителей, что спасло бы отца от смерти. Мне бы облегчило жизнь в эвакуации, да и к женитьбе отнесся бы серьезнее. Отцу на костылях 23 дня ехать в теплушке было бы тяжко, но он был крепким, подвижным человеком. Мне в дорогу отдали почти все ценности: дорогие (золотые) часы отца, несколько золотых десяток царской чеканки и 2 тысячи рублей. Но самым ценным оказались для студента 10-15 катушек ниток, которые я с выгодой менял в Красноярске. За катушку - десяток яиц! Когда шел к единственно действующему Финляндскому вокзалу, ведя велосипед, загруженный пожитками беглеца, я испытывал радость избавления от страшного, черного, голодного, несущего смерть города. Конечно, на большой земле меня ожидало много невзгод, но все они, вместе взятые, были пустячком по сравнению с блокадой. Расставаясь с родным городом, я радовался, хотя потом не раз грустил о нем. Цель моей жизни - институт, и поэтому надо ехать вместе с ним. Студенты, преподаватели и провожающие целый день сидели в вагонах. Один раз всех покормили приличным обедом. За ночь доехали до перевалочного пункта - Борисовой Гривы. Ждали погрузки на полуторки, которые шли по Дороге Жизни (по льду Ладожского озера) на полметра в воде. Радовали идущие назад грузовики с мясными тушами. Очень радовали, ибо за 7 самых тяжких месяцев блокады я ни разу не видел и не понюхал мяса! А далее совершил ошибку. Раньше всех сел на попутную машину и, благополучно проехав по ледовой дороге, прибыл в Лаврово. Волнуясь, ждал институт, а он прибыл в Кабаны. Хорошо, что у меня под рукой была пачка папирос, и шофер провез меня к стоящему на тупиковых путях эшелону. Наконец-то оказался в теплушке студентов II курса. И сладко заснул, прижавшись к спинке Али Медовиковой, моей симпатии, одноклассницы и однокурсницы. И началось медленное путешествие на Кавказ. Чем ближе к югу, тем больше ощущалась весна. Какая была радость от хождения по травке! Однако, если приходил в свой ряд последним - втиснуться было трудно, с полчасика висел между телами. Иногда слышался раздраженный голос: "Чья это нога… Это моя голова, уберите свою ногу с моей головы!" Несмотря на все сложности, особенно с туалетом (бедные, прилично одетые дамы, боясь отстать от эшелона, вынуждены были тут же обнажать свои истощавшие полушария - не с тех ли пор развилась глобальная эпидемия бессовестного, пардон, голожопничества?!). В теплушках царил добрый мир. Здорово сближало людей избавление от смертельной опасности. Вместо Пятигорска нас везли в Кисловодск. Тем лучше, поближе к Эльбрусу. Пару недель отлеживались в бараке и объедались в столовой у входа в парк. Она памятна мне по обеду с отцом в 1937 году. А нынче довелось поглотить за один присест шесть тарелок борща! Это пустяк, а вот грозные слова декана Шаварша Давыдовича Галустяна: "Дощенко, вы отчислены из института" - меня ошарашили. Это была воспитательная мера бывалого профессора. Дело в том, что накануне, чтобы потреблять густую сметану, которую привозили в наш госпиталь, я на время взял ложку из столовой. Официантка заметила, сказала об этом начальству, а я получил сильный урок, ибо тогда дороже института у меня ничего не было. Было ещё несколько происшествий: растяжение связок голеностопного сустава от падения на крутом склоне; злая собака с лаем бросилась на меня. С тех пор вот уже более полувека я не люблю собак, несмотря на всеобщее особачивание общества. Однокурсник Вася Сухарев, увидя, как я ковыляю, донес меня до дома. Кстати сказать, подружились с Диной Певзнер за время общения в теплушке. Мы с ней поселились у хозяйки в отдельной комнате с двумя кроватями и жили хотя и не очень дружно, но как брат с сестрой. Когда к нам из Пятигорска приехал Боря, брат Дины, он ос-троумно заметил: "Две койки для близира!?" Все было хорошо: и купались в родниковой воде Зеркального пруда, и мой поход к Долине Нарзанов, и холодный душ под водопадом у Большого седла и т.д. И как гром среди ясного неба 4 августа: объявили об эвакуации из Кисловодска. После падения Севастополя немцы быстро подошли к Минеральным Водам, и мы оказались в мешке. Воинские части уже отступали к г. Нальчику, бросая нас на произвол судьбы. За ними побежали и руководители ряда институтов. И только наш директор, Николай Иванович Озерецкий, оставив свои вещи, взял все документы института, возглавил нашу колонну, в которую вошли студенты стоматологического Воронежского и других институтов. Брать можно было столько, сколько можешь унести. Первый этап "драпа" был легкий, на электричке доехали до Пятигорска. Ночевка в поле - и марш на восток. Жара. Модные туфельки у девушек быстро развалились, асфальт горяченный. Шли, обматывая ноги тряпками. В Нальчике - полная анархия: грабят магазины, молочный завод. Директору удалось купить несколько лошадок. Часть вещей повезли на телегах. А я взвалил свой рюкзак на вогнутую спину старой клячи, которую уже не впрягали, и она плелась сзади нашего обоза. Перед Нальчиком директору удалось получить в колхозе с десяток лошадей. Директор колхоза сказал: "Самому первому институту дам!" Довелось управлять повозкой. Ночью пас коней, одного упустил. Но сумел в кукурузе несколько коней украсть. Много еще было приключений: и погоня за поросенком, и ночевка на Крестовом перевале, где мы грузили мешки с сухарями, часть которых перекладывали за пазуху. И самое печальное - тбилисские воришки в трамвае срезали золотые часы. Хотя я не отпускал руку, держал на кармашке. А вот, чудак, пока расплачивался за билет, был обворован. Далее - посадка в старинные пассажирские вагоны, буквально битком. И прибытие в Баку. И толчея при посадке на пароход. Когда очередь дошла до моей бригады, на палубе даже вишенке некуда было упасть, хоть взбирайся на мачту! И я разместил бригаду на спасительной шлюпке. А сам с приятелем улегся на палубу. В таком "люксе" мы и плыли до Красноводска. Я касался носом днища шлюпки, а справа от меня совершенно открыто катились волны Каспия. В Красноводске, заплатив за каждый стакан воды по рублю, погружались в теплушки, чтобы продолжить свой путь поначалу в Сталинобад, а потом оказалось, что едем в Красноярск. Всю бригаду мне удалось запихать в вагоны, а сам с дружками устроился на крыше. И совсем не страшно не только ехать, но и спать, держась за гриб вентиляции. Так бы спокойно и ехать до Сибири, однако попал в беду... Обычно наш эшелон на станциях стоял часами. И поэтому в Ашхабаде я решил не торопясь осмотреть южный город. У меня с детства тяга на юг! Побрился в парикмахерской, хотя салфетку не за что было закрепить. В жару шагал в одних галифе. Купил Дине вязаную кофточку... И какой кошмар - эшелон укатил! Когда пойдет другой эшелон или местный поезд, никто не знал, а если бы и знал, не сказал бы. Увидел состав пассажирских вагонов, это несколько обрадовало. Народу битком. Отыскал свободную третью полку, улегся на ней... А потом подумай, что этот состав может простоять всю ночь. Мне добрая пожилая дама подсказала: "Догонять надо на цистернах с нефтью, которым дана зеленая улица". Трое суток без еды и почти без сна, надев женскую кофточку, догонял своих. Кондукторы кричали, били по физиономии, ссаживая с тормозных площадок. На одной из станций попал в облаву. В комендатуре обыскали и допрашивали. Никаких документов, деньги и семейное золотишко лейтенант забрал! А потом детально допросил о маршруте из Ленинграда на Кавказ. Конечно, золотишко, особенно царские золотые десятки, он мог и не отдать. Такой же маршрут ему сказала и задержанная, вся в мазуте студентка, которую стащили с тепловоза, хотя она отчаянно отбивалась. Лейтенант убедился, что я действительно студент, отпустил меня, вернув всё временно конфискованное! В измазанной кофте, хитро обойдя колонну таких же оборванцев под конвоем, я проскочил в Ташкенте дежурную и догнал своих, накатав на цистернах более двух тысяч километров. Три дня отлеживался с высокой температурой. На пути в Красноярск мне встретилась яркая, большая, сибирская Золотая Осень. Однако студенческая жизнь в чужом городе, голодная и холодная, была похуже позеленевшей меди. Первые месяцы работал помощником бондаря на ликеро-водочном заводе. Бывало, уходя с работы, выпьешь стакан игристого вина и шагаешь в приподнятом настроении. А потом понял, что эта приподнятость - вечный обман... И на всю жизнь порвал с выпивкой после поучительного эпизода. Устав от работы, я немного выпил и прилег на стружки у верстака. Комиссия по реконструкциям цеха проходит мимо. Звучит вопрос: "Кто это там лежит?" Начальник цеха отвечает: "Да это временный работник, студент, слегка подвыпивший!" Стыд и полная трезвость! Для отопления студенты со складов на руках носили дрова по берегу Енисея. И, тем не менее, зимой на окнах был толстенный иней и лед в чернильницах. Морозным утром бежишь в институт в осеннем пальтишке, по пути забежишь на почту, немного согреешься - и дальше! Сибирячки в шубах восклицали: "Вот студент побежал!" К весне стало полегче, и тот памятный Вовка Смирнов, подчеркивая улучшение, писал в стенгазете: Теперь столовой не узнать. Культура корни там пускает: Все чинно, чисто, благодать, Нам даже ложки доверяют. Но при культурности при всей Скажу, друзья, вам, чуть не плача: Суп варят аква-Енисей, А на второе - аква-Кача! В Енисее вода (аква) - чистая, а в небольшом притоке Кача - мутная. (Прим. автора) В.Смирнов стал профессором, работал у академика Натальи Бехтеревой. Кстати сказать, она училась на нашем курсе. Володя несколько лет назад умер, а вот немудреные его стихи ощутимо напоминают, как мы учились, трудились, создавали Красноярский медицинский институт. В летние каникулы 1943 года трудился лаборантом в научно-практической экспедиции по бруцеллезу в Минусинском совхозе "Овцевод", что напротив села Шушенского. Руководитель экспедиции - Анна Исаевна Шапиро, на редкость остроумная, веселая профессор микробиологии, певшая на лекциях для наглядности на блатной мотив: Спирохета я небольшая. Тиф возвратный я вызываю! Первое время, беря кровь у больных бруцеллезом на анализ, мы боялись заразиться. Потом привыкли и спокойно закусывали на лаборантском стопе, рядом с пробирками. В новом учебном году, на III курсе, неделю поработал врачом поликлиники. Отношения с Диной из взаимной симпатии и дружбы переросли в явно большее. Она меня открыто предупредила: "Забеременею - аборта делать не буду!" Увлеченный учебой, работой в студенческом научном обществе (СНО), я не оценил всей серьезности положения. Конечно, хорошенько подумав, я мог Дине ответить: "А я без согласия мамы подожду с регистрацией!" Я понимал и видел, что мы люди разные. Нас сблизили тяготы войны, жизнь вдали от родных. После снятия блокады все ленинградцы заговорили о возвращении домой. Дина уехала раньше, а я остался с волнительным сомнением о беременности. Сибирская ссылка наряду с голодом и холодом открыла мне простой и вечный секрет жизни. Самое главное была добросовестная учеба только на пятерки, а самое печальное - весть о гибели отца 1 мая 1942 года при артобстреле. Он по случаю праздника пошел на Неву посмотреть на военные корабли и не вернулся! Об этом нашем горе мама и брат долго не писали. Снова теплушка - и вот родной город, Московский вокзал... Меня по-царски встречали Дина с родителями и Коля. Мама работала в детском саду в Комарове. Она уже виделась с Диной и была огорчена моим выбором. Можно ее понять. Война отняла у неё мужа, и теперь её единственный сын женится, не получив благословения! Надо было послушать маму, ибо через шесть лет мы разошлись. А своей дочурке я бы в любом случае помогал... Некоторое время я жил в семье Дины, потом она жила в нашей семье. Рождение первой дочери 19 декабря 1944 года несколько всех сблизило. Став сталинским стипендиатом, я еще и больше был занят в институте (СНО, секретарь комсомольского бюро курса, доклады на кафедрах и общеинститутских конференциях). И, таким образом, мои расхождения с Диной были перекрыты учебой. Однако уделял внимание любимой Танечке, водил ее в д/сад, разучивал с ней стихи, песенки. Она радовала всех и красивой внешностью, и смекалкой. Вот я вышел с ней к цветущему картофелю. "Папа, смотри, какой красивый ... не мак!" Из цветов она тогда знала только название мака. Поражала наблюдательностью. Едем вечером в трамвае, мелькают освещенные проемы Гостиного Двора. Она смотрит и повторяет: "Светло, темно, светло..." и т. д. А в к/т "Новости дня" весь зал замер от ее громкого: "Папа, это что - кукольный театр или кукольное кино?!" Дело в том, что мы шли в кукольный театр, но там спектакля не было. Чтобы Таня не огорчилась, я привел её в кинотеатр. Там шла "Хроника дня". Показывали, как Швернику вручают знамя по случаю 800-летия Москвы. Получилось все как-то серо, казенно, неинтересно. После Таниных сильных слов - не в бровь, в глаз - зал ахнул: были еще живы и Сталин, и Берия, и куча их подхалимов. Глава IV. Клиническая ординатура В марте 1947 года - госэкзамены, диплом с отличием, шикарный выпускной вечер в ДК НКВД! Мне, как председателю студенческой выпускной комиссии, пришлось хлопотать и по банкету, и, увы, по добыче спирта и фото 53-го выпуска врачей с ведущей профессурой. На торжественной части пришлось выступать от имени студентов. На банкет пригласил маму с Колей, они вдоволь полакомились. Лихо танцевал и целовался с Эммой Корастышевской. В три часа ночи "Эмка" довезла до дома вместе с симпатией из нашей группы - Ниной Дроздовой. Эти 13-14/111 запомнились навсегда! Осуществилась мечта стать врачом. Десять лет продолжался этот путь познания основ медицины. Вот и все... И даже меньше грусти, чем при расставании со школой. Оно и понятно: ибо с медициной все последующие полвека я не расставался. Всех выпускников направили на работу в разные точки Советского Союза. Я подписал направление на Алтай, в город Рубцовск. Уж если надо уезжать из Питера, то подальше. Однако меня знали на кафедре Госпитальной терапии, профессор М. В. Черноруцкий за меня хлопотал, и 14 апреля пришел приказ Минздрава об оставлении меня на три года в качестве клинического ординатора. С великой радостью 21 апреля переступал порог клиники. Путь постижения высот терапии и первая ступенька пути в любимую науку. Мудрый академик М.В. Черноруцкий, его блестящие помощники, доценты. Деловой, конкретный, добрый Пантелеймон Константинович Булатов, очаровательная полька Янина Нарциссовна Вишневская. Моя клиническая "мама" - Анна Семеновна Фомина и много, много опытных, внимательных к новичкам ассистентов. Уже в первый месяц меня назначили на ночное дежурство. Подумать только: более 200 больных (из них 12-15 тяжелых) и вся клиника целиком на мне! Уходя с работы, опытная ассистентка показала наиболее тяжелых больных, дала основные советы и свой домашний телефон. Сложно было на вечернем обходе переходить из одной палаты в другую: молодого неопытного врача "опытные" больные долго не отпускали. Зато какое великое облегчение и удовлетворение, когда почти все больные так или иначе успокоились и к 23-24 часам уснут, и ты, чувствуя себя победителем людских недугов, записываешь в историю болезней свои дополнительные назначения... И эти чувства в стихах: Ночь... Больные спят, и доктор утомленный. Записав обход, задумался в тиши: Как прекрасен труд, наукой освященный, И как в нашей клинике люди хороши... В первые дни работы, сидя у постели больного, страдающего упорными болями в желудке, не умея сразу ему помочь, я искренне готов был... отдать ему свой желудок, чтобы избавить его от боли, а себя - от мучительного сострадания! Безусловно, через 2-3 месяца, приобретя опыт помощи больным и понимая, что такая раздача своих органов быстро оборвет мою врачебную деятельность, я сменил это неразумное самопожертвование на упорное самосовершенствование. Приятно было радовать маму, что я не просто врач, а врач-клиницист с определенными перспективами роста. Достиг удачного самовыражения, живу в прекрасном городе, ежедневно на трамвае проезжаю и Летний сад, и Петропавловскую крепость, еду по красивейшему Кировскому проспекту к величественной площади Льва Толстого. И это не просто эстетика, а глубокое осознание чуда простой, скромной, трудовой жизни, усиленное перенесенной блокадой. Растёт симпатичная, умная Танечка. Что ещё мне может дать жизнь? Что может быть выше всего сказанного? Похоже, принципиально нового ничего... Однако "полна чудес могучая Природа". Год спустя утром у ординаторской увидел Люсю Ланге. "Я встретил Вас, и все былое..." Не только в мечтах, поэзии и музыке, а в реальной, осязаемой жизни. Она поступила на работу в клинику. Меня не узнала, а я не стал сразу ей напоминать о 28-й школе. Почему? Потому что просто видеть её, слышать её красивый, манящий голос было мне достаточно, ибо ничего лучшего для меня не существовало. Почему я первый не заговорил с ней о прошлом? До сих пор не понимаю! Подсознательно не мог изменить Любви к медицине: тогда она занимала всю душу. Возможно, эта тайна осталась бы тайной навсегда. Всё решил, как часто бывает в жизни, случай...Выхожу вечером из клиники - и навстречу... Элеонора! "Виктор Николаевич, проводите меня до трамвая"... Как приятно было взять ее под ручку... Дошли до остановки, а Элеонора предлагает пройти по Кировскому дальше. И мы идем, ведя разговор о войне, эвакуации. Узнаю, что в годы войны она жила с семьей в городе Кирове, куда была эвакуирована Во-енно-Медицинская академия. Дошли до Невы, прошли по Кировскому мосту, все Марсово поле, вышли на Невский... Вот и Московский вокзал. Только здесь Элеонора села на трамвай... Лучшая прогулка всей жизни с самой любимой женщиной, по самым любимым проспектам родного города! Все осталось по-прежнему: мы просто коллеги по клинике. Эта прогулка дала мне столько радости, что уже больше и нельзя пережить! Такая прогулка повторилась (хорошую книгу, как говорил Л.Н.Толстой, надо читать дважды) с легким намеком, что летом будет скучать: муж куда-то уезжает, мама занимается с пятилетней Аленой, у отца работа и охота. Опять все осталось по-прежнему. И только экскурсия в Эрмитаже раскрыла все карты. Никто из клиники на нее не пришел, а только мы вдвоем! Элеонора в "Галерее 1812 года" взяла меня под руку. И я излишне высоко поднял нос. Это она мне потом сказала. А когда, насладившись живописью, вышли на Дворцовую площадь, я признался ей, что она - моя Первая Любовь! Деликатный роман развивался медленно. Скептику, не поверившему, что вся моя сага - чистая правда, приведу один пример. Мы стали чаще встречаться, приятные беседы, деликатные объятья, все еще без поцелуев?! А первый потрясающий поцелуй был верхом скромности и застенчивости! Мы сидели в парке Ленина, за памятником "Стерегущему", плотно прижавшись друг к другу__Возникла жажда поцелуя, но мы, как школьники, не смогли повернуться полностью лицом к лицу, и я поцеловал Элеонору где-то около уха! И в тот вечер мне больше ничего было не надо. И в жизни, и в литературе такая деликатность является редкостью, а сейчас она напрочь отсутствует, ибо она стала недоступной! Дальше, конечно, были жаркие встречи и у нее (она отсылала своих в театр), и у меня. Был и Петергоф, и стадион Кирова, и филармония с 6-й симфонией Чайковского. Можно много рассказывать об этом романе, лучшем во всей жизни, но и сказанного достаточно, если прибавить мои стихи. Письмо Взлетают мысли легкою волною, Вскипает кровь, как горные ручьи: Твое письмо лежит передо мною, Исчез весь мир - оно одно в ночи... В нем столько чувств, возвышенных и нежных, В нём столько искренней, сердечной доброты! Оно вселяет в душу мне надежды, Как солнца луч вселяет жизнь в цветы... Мне иль цвести под этими лучами. Иль увядать, оставшися в тени... Твоими мыслями, делами и глазами Заполнены чарующие дни. Я этих дней пленительную радость, Как драгоценность, свято берегу. Я с ней пройду и молодость, и старость, И, смерть пройдя, ее я сохраню! 6 августа 1949 года Скептик скажет: "Это мистика, так не бывает". Через 30 лет я доказал, что изредка бывает и такое. Ни на минуту не умолкает, Всегда живет, всегда растет. Моя любовь к тебе конца не знает, Она в тебе меня переживет! 1979 год Стихи Элеоноры Как безумно давно мы с тобой не встречались. Ведь прошло восемнадцать томительных лет. Сколько было тревог, огорчений, печали. Сколько радостных встреч, мимолетных побед! И сегодня мне хочется быть с тобой нежной, Мой хороший, мой милый, мой ласковый друг... Легче жить, если знаешь, что все неизбежно: И случайность свиданий, и горечь разлук! Как здорово Элеоноре удалось в двух строках сказать и о главном секрете жизни людей, и о нашем романе. В жизни даже самое прекрасное обязательно кончается... Закончилась клиническая ординатура, и замминистра А. И. Бурназяном я был направлен на Южный Урал, в Члябинск-40, где развивалась новая (атомная) промышленность, а мне в коллективе незаурядных врачей довелось создавать новую (радиационную) медицину. Нелегким было расставание с Танечкой, мамой, клиникой, Элеонорой, Диной и Колей. Чем больше было дано и воспринято, тем труднее со всем этим расстаться. С Невой и "береговым ее гранитом", с Русским музеем, Эрмитажем, Исаакиевским собором, с Кировскими - проспектом, мостом, театром, парком, стадионом! Конечно, с Невским, кровно своими и родными Садовой, Фонтанкой, перекрестком каналов Грибоедова и Крюкова. Со сказочным Петергофом, особенно осенью, без фонтанов, и станциями метро (Пушкинской, Балтийской) и многим-многим другим, давно вошедшим в сердце и всегда живущим в нем. Послесловие. "Многое я в этой жизни понял, Значит, я не даром битым был, Я забыл, пожалуй, всё, что помнил, Но запомнил всё, что позабыл". Е. Евтушенко Прошли беззаботные, наполненные родительской любовью годы детства, прошли незабываемые годы познания Мира и Первой Любви в прекрасной, бесплатной Советской школе. Прошло и опалённое блокадой, промороженное Сибирью замечательное десятилетие радостного овладения наукой, искусством и ремеслом врачевания. Подумать только, не 5 или 6, а все десять лет я учился, трудился и любил в "самом" Первом Ленинградском медицинском институте имени академика И.П. Павлова. За эти лучшие в жизни годы я однозначно и недвусмысленно понял и познал, что меня создал не мифический и иллюзорный Бог, а могучая, вечная Природа, совершенно естественная, не нуждающаяся ни в чем неестественном, полная движения, развития, совершенства. В это уверовал раз и навсегда, ибо никто не смог мне привести хотя бы одно объективное доказательство существования Бога. А просто верить в Бога - это все равно, что верить в чудеса, чертей, в то, что станешь миллионером с помощью Максима Галкина или иначе. Все это иногда успокаивает, помогает, но это все мистика. А живем мы все в абсолютно реальном мире, едим реальную пищу, слушаем реальную музыку, получаем реальные обиды от реальной несправедливости и реально, с болями все будем умирать окончательно и бесповоротно. Тысячу раз прав гениальный Ч. Дарвин, создавший теорию эволюции. Так же прав и его гениальный последователь Николай Амосов, современный кибернетик и кардиохирург, который здорово доказал, что "Бог есть и Бога нет!" Он, Бог, есть, потому что есть религия, она есть в каждой стране, в каждой нации. И то, что людьми созданы сотни богов, уже само по себе исключает Единого, все Созидающего, Всевышнего. И, с другой стороны, утверждает Н.Амосов, Бога нет, ибо его и не было и быть не может. Ибо это чисто человеческая выдумка слабонервных людей, нуждающихся в постоянной помощи. Конечно, гораздо проще поверить в идола-дядю, в бирюльки лживой астрологии, чем, отрывая время от развлечений, чревоугодия и сна, грызть гранит наук, обогащая свою память и свое миропонимание. Н. Амосов в этот дуализм внес умную мысль. Бог есть не только как иллюзия, но и как реальность, материальность в нейронах мозга! Ибо с детства мы слышим постоянно: дай бог, не дай бог, слава богу и т. д. Одни люди, пройдя настоящее образование, понимают условность этих сигналов. Другие с ними живут, придают им большой смысл, подкрепляя их, эти сигналы, горами ритуалов, накопленных еще с язычества! Я благодарен советской средней и высшей школам, русской, советской и зарубежной медицинской науке за то, что они научили меня знать и лечить болезни человека. И за то, что они помогли мне глубоко познать себя и быть нравственно полностью, по-настоящему свободным. Я не тешу себя надеждой на загробную жизнь. Ее нет. "Есть только неисчерпаемые силы жизни, радости просветленного ума да желтая могильная ямина в придачу, для переплава их в еще большие жизненные ценности" (Л.Андреев). После меня будет память обо мне моих родных, верных друзей, любимых женщин, которых я, как Евгений Евтушенко (он один открыто говорит об этом!), никогда не забывал. Однако еще большее утешение вижу в том, что мои научные и публицистические статьи и монографии, мои, пусть и не шибко сильные стихи, будут читать еще многие десятилетия. Я рожден матерью и отцом, но с помощью Природы. В благодарность им и обществу я добросовестно учился, честно работал. И не только ради того, чтобы пользоваться благами цивилизации. Прежде всего - ради разума, мышления, изучения Человека и Мира. Этим я как бы достигаю потенциального, а не иллюзорного бессмертия. Выйдя из простого трудового народа, я что-то оставляю ему. Заканчивая ординатуру, я твердо стоял на естественно - научной реалистической позиции. Пережив голый атеизм, достиг пантеизма. Забегая вперед, считаю долгом своим подчеркнуть, что эта позиция подкреплялась и сохранялась более полувека. Эта позиция полностью освободила меня от страха смерти, позволила стать не рабом (что сейчас вовсю преобладает), а хозяином таких звериных инстинктов, как агрессивный, пищевой, накопительский, сексуальный. Будучи болезненным ребенком (см. выше), перенеся голод и стрессы блокады, в последующем - ряд болезней и травм, контакт с радиацией (суммарно порядка до 100 бэр, см. ниже), я недавно отметил свое восьмидесятилетие, хотя достаточно обоснованно прогнозировал себе 73-75 лет жизни. Что мне помогло прожить так долго, сохранив и здравый смысл, и физическую активность? Конечно, общительный, веселый характер, оптимизм, большая любовь ко всем позитивным сторонам жизни, постоянный здоровый образ жизни, ненависть к куреву, водке, обжорству. Вера в разум. Похоже, именно разум, мышление, научная работа - вот чему и кому я, прежде всего, благодарен. Конечно, велосипеду, конькам, всем трем видам лыж, автотуризму и особенно горному туризму. А в целом - медицине Советского Союза - гуманной, опытной, бесплатной. Огорчает современная медицина, целиком превращенная чертовой перестройкой в голый, бессовестный, грабительский бизнес! Как хорошо, что я уже давно не работаю и у меня чистые руки. Однако в 50-80-е годы медики Озерска трудились честно, бескорыстно, отдавая все силы, знания, опыт своим пациентам. Как сложилась жизнь автора, как это все начиналось, как создавался и работал Южно-Уральский институт биофизики (ЮУИБ-1), обо всем этом читатель узнает из второй части повествования: "Озерск - моя вторая Родина". 20 июля 2003 г. Источник: Дощенко, В. Моя Родина - Ленинград / В. Дощенко // Камертон. - 2003. - № 41-45. |
|