| "В память о времени и людях": Полнотекстовая база данных об Озёрске | |
| Персоналия | |
|
вернуться назад
|
|
|
Публикуется впервые, с сокращениями. Борчиков Алексей Алексеевич (1928-2003) - ветеран ЦЗЛ ПО "Маяк", ликвидатор аварии 1957 г. Участник Великой Отечественной войны. ДЕТСТВО Мой дед Головнев Василий (1860-1932), моя бабушка Головнева Александра (1865-1942) родились и жили в деревне Киселево Сычевского района Смоленской области. По тем временам дед относился к среднезажиточным крестьянам. Деда я помню плохо, как во сне, а бабушку очень хорошо. Это была очень милая, жизнерадостная и здоровая женщина. У деда с бабушкой был хороший дом, сад с выходом к реке, баня. У них было три сына и три дочери: Васильев Василий Васильевич (1891-1971), Борчиков Алексей Васильевич (1895-1941), Крылов Иван Васильевич (1897-1943), Розова Антонида Васильевна (1900-1980), Некрасова Устинья Васильевна, Задонских Екатерина Васильевна. У моих отца Борчикова Алексея Васильевича и матери Александры Михеевны (1902-1994), кроме меня, было пятеро сыновей: Василий (1925-1995, умер в Озёрске), Николай (1926-1986, умер в Феодосии), Анатолий (1934-1985, умер в Озёрске), Александр (1936-1943, умер в концлагере) - и две дочери, Мария и Ольга (обе умерли в 1943 году в концлагере). Семья наша была очень дружная. Жили мы неплохо. У нас был хороший дом, огород, домашняя живность: корова, теленок, свиньи, овцы. С организацией колхозов отец первое время (примерно до 1938 года) был председателем колхоза. Колхоз был одним из самых маленьких в округе, около 20 домов (хозяйств). Поэтому все хозяйства, в основном, были зажиточные. Место расположения деревни было тоже удачное: на высоком берегу реки Вазуза, которая огибала деревню как бы дугой. Нам, детям, было очень весело. Всё свободное время мы проводили на реке, и зимой, и летом. Особенно летом: мы только ночевать ходили домой. Отец с матерью работали в колхозе. Когда отец был председателем, то нанимали няньку смотреть за нами и готовить пищу, а после того, как он ушел с должности председателя, с малышами приходилось нянчиться нам, старшим, это для нас была мука. Старший брат Василий после окончания 7 классов в 1940 году уехал в ремесленное училище (мореходное) в Ленинград. В 1941 году от аппендицита умер отец, за старших в семье остались Николай и я. Николай был малого роста и слабенький, а нам пришлось пойти в колхоз работать. Но скоро началась война. Мы сразу стали взрослыми и работали в поле за взрослых, ведь мужиков всех взяли в армию. От голода спасло то, что в 1941 году не управились сдать государству весь собранный хлеб. ВОЙНА В октябре 1941 года во время похода немцев на Москву советские войска отступали (бежали) в спешном порядке. В двух километрах от нашей деревни у переправы через реку Вазуза шел бой, за которым мы, мальчишки деревни, наблюдали. Это был не бой, а убийство. Когда полк подошел к переправе, она была уничтожена, а река в этом месте была широкая, и не каждый солдат мог переплыть. А танки с горы расстреливали их в упор. Через три часа все затихло, и немецкие войска, не заходя в населенные пункты, трактами двинулись на Москву через Зубцов и Гжатск. На второй день мы, пацаны деревни, пошли на поле боя на берег реки. Это зрелище запомнилось на всю жизнь. На протяжении 2-3 километров весь берег был устлан убитыми солдатами. Мы из полевых писем, находившихся при них, узнали, что эти молодые солдаты были, в основном, из Сибири. Мы набрали полные сумки писем, чтобы потом отправить их родителям. Взяли несколько пистолетов, две винтовки и гранаты. Оружие мы не понесли в деревню, а спрятали в яме на горе. Правда, впоследствии оно не пригодилось. Недели через две в деревне появились немцы, как говорили мужики, полевая жандармерия. Выбрали старосту и забрали единственного в деревне коммуниста дядю Ваню Максимова (без одной ноги). По-видимому, кто-то донес на него. Его увезли в город Зубцов и там казнили. Он моему отцу приходился двоюродным братом. Наша мама боялась, что нам тоже будет плохо, так как отец долгое время был председателем колхоза и активистом, но на нас никто не донес. Первые годы войны были самыми тяжелыми. Но мы не унывали. Продуктов был небольшой запас, а ещё собирали колоски, сажали картошку, хотя приходилось есть и лебеду. Еще выручала конина. Недалеко от нас проходил тракт, на котором немцы пристреливали лошадей, которые были уже плохие. Вот мы, пацаны, туда наведывались за мясом. Отрубишь ляжку и, глядишь, с мясом. Правда, зимой рубить было трудно. Но потом старики посоветовали брать пилы и пилить. Вот так мы пережили зиму 1941-42 года. Зима была очень суровая и снежная. Немцев гнали от Москвы, и фронт уже приближался к нам. Была слышна канонада. Отступление немцев было паническое и молниеносное. Тракт Зубцов-Сычевка, проходящий в 2,5 километра от нашей деревни, представлял в ту зиму жуткую картину. Он был завален брошенной техникой, дохлыми лошадьми, повозками и замерзшими немцами. На расчистку тракта немцы сгоняли взрослое население. Мы, ребятишки, часто наведывались на тракт, чтобы поживиться брошенными шмотками. Весной 1942 года наши войска подошли вплотную к реке Вазуза, но реку не перешли. Мы остались на левом берегу, у немцев, а на правом стояли наши войска. Летом линия фронта капитально установилась по рекам Вазуза и Гжать. К зиме бои прекратились, и с обеих сторон велись лишь отдельные артиллерийские перестрелки и бомбежки. Один раз был сильный бой на другом берегу реки. Мы с братом Николаем решили понаблюдать за боем и забрались на крышу овина (это сарай с печью и током для обмолота зерна). Через некоторое время над нами раздался свист мины, которая упала на крышу. Крыши у овинов соломенные и без потолков, мина прошила крышу и взорвалась в овине на току. Мы прижались головами к крыше, и вдруг Николай вскрикнул и стал сползать вниз. Когда мы очутились на земле, он сказал, что его ранило в голову. Он пощупал рукой и почувствовал, что у него в темечке торчит осколок и, кажется, уходит в голову. Мы побежали домой к бабушке. Коля так и не отпускал руку, боясь, что осколок "пройдет ему в мозги". Бабушка выстригла ему волосы, взяла кусачки для сахара, зацепила осколок и вырвала его. Потом она забинтовала голову. Лекарств, кроме марганцовки, никаких не было. Еще случай был с Анатолием. Ему в это время было 7 лет. Он и еще двое ребят играли у реки и вдруг увидели в воде ящик снарядов 85 мм калибра (зенитных). Они додумались их вытащить, стали выбивать снаряды из гильз и высыпать порох. Потом брали гильзу и капсюлем ударяли о камень. Капсюль взрывался с небольшим хлопком. Этого им показалось мало (плохой звук), решили добавить часть пороха в гильзу (порох был в виде макарон). Пробовал воспламенить капсюль Толя, а два двоюродных брата стояли рядом. Удар - капсюль сработал, гильзу разорвало. Толе обожгло руку, часть лица, брюки на ногах - в клочья. На одной ноге, с внутренней стороны, между коленом и ступней, вырвало и обожгло всю мякоть, а в некоторых местах торчали осколки от гильзы. В нашей деревне никогда не было медпункта, а до города 17 километров. Тогда единственный из всех родственников взрослый мужчина, дядя Ваня Крылов, достал лошадь, повозку и повез Толю в район (Сычевку). Ехать нужно было по тракту, где шло непрерывное движение колонн наступавших немцев. Так что на тракт он выехать не мог, а двигался по обочинам или проселочным дорогам. В одном месте немцы отобрали у него лошадь, заменив на брошенную ими клячу, на которой дядя еле добрался до города. Там с помощью родственников кое-как нашли медсестру, которая сделала перевязку и вытащила видимые осколки. И только на третий день он привез Толю домой. Долечивали его еще долго бабки и знахари своими средствами. Но все обошлось, и примерно через полгода нога зажила. Лето 1942 года для нас было самое тяжелое: голод, вечные обстрелы и бомбежки. Деревня почти вся была выжжена. Часть построек мы разобрали на устройство землянок, в которых жили уже постоянно. Землянки были крепкие, как поется в песне, "в три наката", но мы строили даже и в пять накатов бревен. Так что если попадал снаряд, то сверху делал только воронку, правда, внутри всех оглушал. Бабушка наша в землянке не жила и даже во время обстрела не выходила из дома. Однажды в дом попал снаряд, ее ранило в шею, и она вскоре умерла. Похоронили мы ее в саду. Потом ранило в руку дядю Ваню. Жить на передовой уже стало невозможно, и жители деревни стали уезжать к родственникам подальше от фронта. Осенью 1942 года и мы переехали к дальним родственникам в деревню Бранное. Это в 3 километрах от реки и фронта. Там тоже было неспокойно, так что много времени приходилось проводить в землянках. К Новому году обстрелы участились, и мы из землянок почти не выходили. Среди мирных жителей начались болезни, в основном свиной тиф. КОНЦЛАГЕРЬ В январе 1943 года в деревню приехал карательный отряд. Нам объявили, что нас выселяют из фронтовой полосы, не сказав куда. На сборы дали 24 часа, потом пешком погнали в город. Если кто-то болел тифом и не мог выйти из землянки, то каратели бросали туда гранаты, засыпая вход. День был морозный, шел снег. Малышей мы везли на саночках. Нас пригнали в город Сычевку на станцию и погрузили в вагоны (товарные). Дальше - как во сне. Подогнали паровоз, закрыли снаружи и повезли. И везли примерно неделю. Сухари, да и другие припасы, что везли с собой, мы уже почти съели. Дорогой ничем не кормили, только на стоянке отпускали несколько человек за водой или набрать снегу тут же, у вагонов. Привезли нас в город Слуцк Бобруйской области в Белоруссии. Выгрузили в казармы. Это был благоустроенный военный городок, оставленный нашими войсками при отступлении. Там были своя автономная котельная, столовая, баня. В казармах, кроме двухэтажных нар, ничего не было. Городок был обтянут колючей проволокой, которую охраняли полицаи. Кроме нашего эшелона, привезли еще несколько эшелонов с других районов. Всего, говорят, было около десяти тысяч человек, а может, и больше. Кормили одной баландой (это суп из каких-то отрубей) и примерно 200 граммов хлеба в сутки. В лагере сразу открылись сплошной тиф и дизентерия. В результате осталось в живых около 4 тысяч человек. Остальные умерли от тифа или голода. Ни немцы, ни полицаи на территорию лагеря не заходили. Находились мы там на самообслуге: сами содержали котельную, столовую, и врачи были из числа выселенных. Если кому и удавалось перелезть через проволоку, то часовые с вышек расстреливали без предупреждения. В день умирало свыше 100 человек. Хоронили тут же, на территории, в заранее выкопанные бульдозером ямы (траншеи). В нашей семье первой умерла Оля, ей было тогда 3 года. Она заболела еще дорогой. Потом похоронили Марию. Мария была большая девочка, рослая и полная. А за ней умер Саша. Его смерть мне запомнилась на всю жизнь. Он был очень крепкий мальчик. Когда мы все болели, он подносил нам воду и очень переживал. А как сам заболел, то почти все время был в памяти и даже перед самой смертью сказал: "Мама, а мне умирать неохота". Я в лагере болел очень тяжело. Как перенес тиф, не помню. Говорят, я был все время в бреду. Последней заболела мама. У нее тиф проходил очень тяжело. Болезнь дала осложнение на голову, и она заговаривалась и плохо соображала. Хотя из лагеря не отпускали, но пацаны нашли где-то в проволоке дыру и тайком выбирались. Чтобы поддержать маму, Николай с ребятами тоже ходил в деревню за продуктами (побирался). Приносил картошку, а иногда хлеб. Когда я немного окреп, тоже ходил в деревню. А один раз, когда мы с другом перелезли через проволоку, нас заметил с вышки полицай и начал стрелять. Мы побежали в сторону болота. Там проходила небольшая канава (как потом выяснилось, осушительная). Мой друг перепрыгнул через нее и побежал дальше, в кусты. А я был слаб и не смог перепрыгнуть, хотя ширина канавы была не более полутора метров. Канава была затянута илом (торфом), и я стал постепенно тонуть. Полицай, видя это, спустился с вышки и подошел к канаве. В это время меня уже засосало по плечи. Он снял с плеча винтовку и направил на меня. Потом спросил, откуда я, и, услышав, что из Сычевского района Смоленской области, пожалел: "Ладно, не буду пристреливать, ты мой земляк, я тоже смоленский". Он протянул винтовку дулом ко мне, за которую я ухватился, как за соломинку. Когда тиф в лагере прекратился, туда стали наведываться немцы и полицаи. Они отбирали молодежь старше 16 лет (парней и девушек) и увозили в Германию на работу. В одну из партий попал мой брат Николай. Я был очень слаб, и на меня не обращали внимания. Приблизительно к концу мая 1943 года, после того как несколько партий отправили в Германию, остальных, стариков и подростков, стали распределять по деревням, расположенным вокруг города Слуцка. У кого не осталось родителей (как у моих двоюродных братьев Дмитрия и Андрея), тех отправили в детприемник. Маму и Анатолия увезли в деревню Филипповичи Краснодарского района (это в 45 километрах от Слуцка по тракту Слуцк-Брест), а меня и ряд подростков оставили в лагере. Нас было меньше 200 человек, в основном, малолетки, 14-17 лет и немного старше, но те, кто были больные. Кормить нас стали лучше и начали привлекать к работам в городе под охраной полицейских. Работы были разные: разгрузка вагонов, уборка улиц и всяких завалов. Особенно мне запомнилось, когда нас возили на маслосыроварный завод убирать территорию. Там с маслозавода вытекал на улицу по трубе перегон от молока, на который мы навалились, как мухи на мед. И, между прочим, пили только его и даже в лагерь с собой прихватывали. Через месяц к моему другу пришла его мама. Она сообщила мне, что с ней в деревне живут моя мать с братом Анатолием, они работают у хозяйки на ее участке, тем и кормятся. Мать стала понемногу поправляться и все спрашивает, где же ее дети: было шесть, а остался один. В то время она ничего не помнила. Через месяц она ко мне пришла и принесла продукты. В лагере я находился примерно год, до мая 1944 года. В мае наши войска уже были под Минском, и немцы стали шевелиться. Особенно засуетились полицаи, думая, куда им бежать, чтобы спасти шкуру. Полицаи стали вести себя мягче и ослабили охрану, а семьи свои отправляли на Запад. После взятия Минска начался общий хаос, бежали и полицаи, бросая оружие и скрываясь под видом беженцев. Бежали и лагерные, кому было куда. И вот мы с другом тоже решили рвануть, ведь родители наши находились в одной деревне. Добрались мы благополучно. Но в деревне почти никого не было: все ушли в кусты и пролески ближе к болотам, так как боялись мародерства немцев и полицаев. И так продолжалось дня три. Всё это время мы тоже просидели в кустах, даже стали строить там укрытия. Потом была небольшая стрельба, бомбежка, и кто-то сообщил, что по тракту идут уже наши танки. Жители деревни стали возвращаться по своим домам. СЛУЖБА Деревня Филипповичи при переходе фронта почти не пострадала. Мы втроем - мама, я и Анатолий - жили на квартире у хозяйки. Питались чем бог послал. А через полмесяца пришел Николай. Оказалось, он, когда их везли в Германию, сбежал где-то в районе Бреста и попал к партизанам, а после освобождения Красной Армией пришел домой. Теперь нас было уже четверо. О Васе ничего не было слышно, хотя мать уже начала налаживать переписку с родиной, то есть с нашей деревней, разыскивая знакомых и родственников. Николая вскоре призвали в армию, так как его 1926 год уже был призван, и сразу направили на фронт. Бои уже шли на территории Германии и ее союзников. В июле меня тоже поставили на учет в военкомате. Хотя в 1944 призывали только 1927 год, а я был 1928 года рождения, но после эвакуации документов у меня никаких не было. Когда мама стала протестовать, ей сказали: "Добудете доказательства (метрики или двух свидетелей из деревни), то не возьмем". Я, правда, не сопротивлялся и был рад, что меня возьмут в армию раньше и я успею повоевать. Мать, конечно, никаких документов не достала, да и откуда им взяться: на родине всё было разрушено, а жители все разбросаны по России. Деревни нашей как таковой не существовало. В ноябре меня призвали в армию и направили в учебно-стрелковый полк, который находился в 12 километрах от Минска. В этом полку готовили младший командный состав (сержантов). Я был зачислен в минометный батальон. Учиться было очень тяжело: нас готовили на фронт, и всё было приближено к боевой обстановке. В мае война закончилась, а нам вот-вот должны были присвоить звания сержантов. Примерно в середине мая в наш полк приехал вербовщик из Ленинграда, с Балтийского флота, который отбирал солдат на переделку в матросы. Я, как это услышал, сразу захотел попасть в Ленинград и узнать о родственниках, ведь там были дядя и двоюродные братья и сестры Васильевы, а также очень много друзей детства. Нас, кто дал согласие, а таких было 120 человек, погрузили в товарные вагоны и повезли в Ленинград. Туда мы ехали более двух недель. Дорога была тяжелая: конец войны, сплошная неразбериха. В Ленинграде нас направили в Балтийский экипаж. Это наподобие отдела кадров Балтийского флота. Там нас переодели в морскую форму, мы прошли отборочную комиссию, и я был зачислен в школу оружия Балтийского флота, которая находилась в городе Либава (Лиепая) в Латвии. Хотя в Ленинграде мы пробыли более месяца, о родственниках и знакомых я ничего не узнал. Итак, снова в поход. И снова товарные вагоны, сухой паек и такая же долгая дорога. Примерно в августе мы прибыли в Либаву. Городок небольшой, но стоит на берегу моря, и там хороший порт для военных и гражданских кораблей. Казармы в школе были хорошие, во время войны они не пострадали. Население Прибалтики к нам относилось плохо. Очень много осталось полицаев, немцев и прочей дряни. Из-за этого нас в увольнение почти не отпускали, а если и увольняли, то группами по 5-7 человек. Один старший и одна увольнительная на всех. В 1946 году я закончил школу и получил удостоверение "комендор зенитный корабельной артиллерии".1 После распределения я попал на крейсер "Адмирал Макаров", на котором и прослужил до марта 1951 года. Крейсер в то время находился в Либаве. Осенью он вышел в первый поход из Либавы в Кронштадт на постоянное место базирования. Там мы вошли в эскадру Балтийского флота. Флагманом нашей эскадры был линкор "Октябрьская революция". Вся эскадра базировалась в Кронштадте. Осенью 1947 года меня направили в учебный отряд, который находился на берегу. Это старинный учебный отряд, а скорее всего, школа существовала еще с петровских времен. Здесь были хорошие учебные классы и грамотный преподавательский состав. В отряде готовили специалистов I и II класса, то есть младших командиров всех специальностей, которые нужны были на кораблях. И снова занятия, занятия, времени оставалось только на сон, и тот был короткий. В 1948 году я закончил учебу и снова вернулся на свой корабль. Здесь меня назначили командиром зенитного орудия и присвоили звание старшины II статьи. Орудие было двуствольное калибра 85 мм, смонтировано в башне. Обслуживающего персонала - 12 человек. Я быстро акклиматизировался, так как все подчиненные были мне знакомы, и служба пошла размеренно, что мне нравилось. За эти годы наш корабль много раз ходил в походы в пределах Балтийского моря (Таллин, Либава и другие города и порты). Но все же самое хорошее воспоминание осталось от тех дней, когда мы базировались в Кронштадте. Здесь было очень уютно. Люди все свои, русские, да и часто давали увольнение в Ленинград. Старшин на увольнение отпускали чаще, иногда даже на несколько дней. От Кронштадта до Ленинграда на электричке около 40 минут езды, да плюс через залив 15-20 минут. Я уже знал все адреса моих родственников и всех наших деревенских, проживавших в Ленинграде. Кроме родственников и знакомых, я посещал театры, музеи и пр. Раз даже в одну девушку влюбился и чуть было не женился, но судьба распорядилась по-другому... Мама с Анатолием еще в 1946 году переехали на родину и поселились в деревне Степаново. Там они построили землянку (на большее у них сил не было) и жили в ней. С Николаем я имел постоянную переписку, он служил в Германии, и ему уже присвоили звание офицера. Установилась связь с Василием. Он служил в "почтовом ящике" города Кыштым, а когда демобилизовался, то вместе с сослуживцами остался там работать. Потом женился и обещал, что, как только появится возможность, заберет к себе мать с Анатолием. Такая возможность предоставилась лишь к концу 1949 года. Тогда у города был уже адрес: Челябинск-40. Мать с Анатолием переехали к нему. У него уже была двухкомнатная квартира по проспекту Берия (ныне проспект Победы). Из переписки с Василием я не понимал, где он работает и как к нему приехать в отпуск. Он мне это делать не советовал, мол, очень далеко, и намекал, что мой приезд нежелателен. В 1950 году, после удаления аппендицита, мне полагался отпуск на две недели. Я в канцелярии оформил все документы на город Челябинск-40, но когда их понесли командиру корабля на подпись, то командир их не подписал, а вызвал меня к себе. Когда я зашел к нему, он играл в шахматы с начальником особого отдела. Командир сказал, что не подписал мои проездные, так как это далеко, и решил со мной посоветоваться. Был ли я там и знаю ли дорогу, есть ли у меня где поблизости другие родственники? В общем, ехать туда не советовал, а когда я ему сказал, что у меня есть дядя в Ленинграде, то он мне предложил поехать к нему и даже сказал, что оставит дни к отпуску, положенные мне на дорогу до Челябинска. Мне пришлось на это согласиться, потому что его поведение и разговор были такими же, как в письмах брата: одни намеки. Да и присутствие начальника особого отдела меня тоже насторожило, не случайно все-таки он очутился у командира. Я смирился и уехал в Ленинград, где отдыхал около месяца. Осенью 1950 года наш корабль поставили на капитальный ремонт в Таллине. И прошел слух, что летом после ремонта он будет сопровождать гражданские корабли с Балтийского моря на Дальний Восток через Тихий океан. Мы все приободрились: каждому хотелось посмотреть океан, другие страны и города. Я, конечно, был рад, что мне выпало такое счастье. Но вот в начале весны 1951 года пришел приказ произвести частичную демобилизацию матросов 1927 года. Была оговорка, что демобилизации подлежат те, кто имеет плохое здоровье или у кого дома остались одинокие и нетрудоспособные родители. Таких людей оказалось больше, чем дали разнарядку на увольнение. Тогда посыпались заявления и просьбы. Я, напротив, ничего не писал и не просил. Я думал остаться служить еще лет на пять. Но вот в феврале объявили списки на мартовское увольнение, в которые попал и я. Товарищи смотрели на меня косо и спорили, на каком основании я попал в списки. Что я мог на это ответить? Я сам был в смятении, поэтому решил пойти и поговорить с замполитом командира корабля. Я спросил, почему меня включили в списки. Он только развел руками и сказал, что это приказ командира корабля. Короче говоря, он тоже не знал причину, ведь прежде сам агитировал меня остаться на сверхсрочную службу. Для меня было загадкой, почему так, без моего согласия, решил командир корабля. Мне вспомнился тот случай, когда он отговорил меня поехать в отпуск в Челябинск-40, поэтому я больше никуда не стал обращаться и стал готовиться к увольнению. Я дал Васе телеграмму, что меня увольняют и что документы я выписал на его адрес. Он ответил мне письмом, мол, приезжай, но нас не ищи, а как приедешь в Челябинск, то иди к Володе (это брат Васиной жены), который живет недалеко от вокзала, а там он тебя проводит к нам. Опять загадка. Почему? Нет ответа. "CОРОКОВКА" В начале апреля я прибыл в Челябинск. Квартиру Володи нашел быстро, дома были его жена с сыном, а сам Володя был в отъезде - он работал проводником на железной дороге. На мою просьбу проводить меня к матери, она ответила, что это не так просто и что она сама не знает, где это находится. По "секрету" поведала, что где-то около Кыштыма есть секретный завод и город, который построен под землей, там делают атом и т.п. Теперь мне сразу стало ясно, почему меня так легко уволили перед походом за границу, а ранее командир не пустил в отпуск. Ведь он и начальник особого отдела что-то знали об этом, и я у них был на заметке, а вернее, на учете. Потом вернулся из поездки Володя и объяснил, что я попаду к матери не скоро. На меня заполнят анкету, и, как придет разрешение, он меня туда отправит, а пока я должен пожить у него. Я даже покаялся, что приехал, а не остался в Ленинграде. Срок моих документов кончился 20 апреля, и я пошел их продлить к военкому. Правда, в привокзальном районе Челябинска меня военком не принял, а послал к центральному военкому города. Тот меня принял, всё расспросил и вместо того, чтобы продлить, забрал у меня все документы и сказал, чтобы я жил и ждал вызова, а как получу его, шел бы к нему за документами. Я ему говорю: как же я буду жить без документов, ведь меня в любое время могут забрать, я же в форме, а гражданской одежды у меня нет? Он мне велел сослаться на него и дал свой телефон. Тут я понял, что мне дороги назад уже нет. В Челябинске я прожил около двух месяцев, и меня только однажды забрал патруль. Я тогда с друзьями был в ресторане, и мы выпивали. Я сказал патрульным, что мои документы у военкома, и назвал телефон. Дело было вечером, но они позвонили, и меня тут же отпустили, а друзей задержали. Май в этом году стоял очень теплый, я у Володи взял одну рубашку, снял с форменки погоны и свободно гулял по городу. Встречался с девушкой, она только окончила ремесленное училище и работала на железной дороге в депо по ремонту транспорта. Ей было не больше 18 лет. Она была чем-то похожа на мою будущую жену Нину. Тоже небольшого роста, черноглазая и очень стройная. В конце мая приехал Володин брат, он работал в Челябинске-40 проводником на железной дороге и имел право выезда за зону. Он сказал, что документы на въезд готовы, и забрал меня с собой. Так я двадцати трех лет от роду очутился в Челябинске-40. Город мне очень понравился. В магазинах всего в достатке и намного больше, чем на "большой земле". В целом снабжение очень хорошее. Город очень чистый и еще строящийся. В это время уже было построено несколько улиц с каменными домами, а остальные - с коттеджами и деревянными бараками. Но самое главное - это очень красивое озеро Иртяш и хорошая рыбалка. Жили мы все вместе: Вася с женой, мама, Анатолий и я. В двухкомнатной квартире было, правда, тесновато, но в тесноте, да не в обиде. Моя анкета на разрешение на работу была еще не готова, и я отдыхал. Лето в 1951 году было хорошее, очень жаркое, так что все время я проводил на озере. У меня появилось много друзей. В июле мне разрешили устраиваться на работу в любое место без ограничений. Сначала Вася мне предложил на железную дорогу, но меня это не устраивало, так как на корабле я был немного знаком с электроникой и автоматикой и мне хотелось продолжить работу по этой специальности, с приборами. Тогда появилось место в центральной заводской лаборатории (ЦЗЛ) химического комбината "Маяк". Так я начал работу в ЦЗЛ лаборантом-дозиметристом. (И проработал в ЦЗЛ фактически в одной должности дозиметриста 43 года до выхода на пенсию в 1994 году. – Прим. ред.) В 1952 году я поступил в Южно-Уральский политехникум по специальности КИПиА. В этом же году я познакомился с будущей женой Ниной Егоровой. В то время она мне казалась ребенком: ей было 17 лет, но была она очень боевая и развитая. Мы стали часто встречаться, а в конце года я переехал к ней на квартиру. Жили они с матерью и сестрой на проспекте Ленина в трехкомнатной квартире, в которой занимали две комнаты. Потом сестра вышла замуж за офицера, и они с матерью уехали, а нам осталась одна комната, в которой в 1953 году родился наш сын Сережа. Я продолжал работать в ЦЗЛ, а Нина перевелась работать на 25 завод химического комбината "Маяк" аппаратчицей. В 1957 году у нас родился второй сын Володя. Нина проработала на "Маяке" до 1958 года, а потом была выведена в связи с переоблучением, но не как профбольная… РАБОТА Мне очень повезло, что я попал под начальство хорошего наставника - Дмитрия Ильича Ильина. Он в то время работал начальником службы дозиметрии ЦЗЛ. Очень грамотный человек, кандидат технических наук, до этого работал в Ленинграде, преподавал физику в университете. В конце 1951 года в связи со сбросами радиоактивных вод в реку Теча встал вопрос об организации контроля за сбросными водами. Поэтому на базе дозиметрической службы ЦЗЛ была организованна служба внешней дозиметрии ПО "Маяк", в нее вошли два дозиметриста (в том числе я) и два радиохимика. Начальником остался Д.И. Ильин. После всех обследований в 1952-1953 годах у меня сложилось очень печальное впечатление о реке Теча и жителях, проживающих по реке. Очень жалко было всё это наблюдать. В то время я уже представлял все последствия для людей в будущем. Мне сейчас все чаще вспоминаются предсказания последствий, которые высказывал и даже рассчитал с научной точки зрения Д.И. Ильин. У меня сложилась апатия ко всей этой работе, где всё знаешь о последствиях и никому не можешь помочь, и я решил уйти с такой работы. Но прежде я решил откровенно поговорить с Ильиным. И вот однажды я завел разговор. Он для меня был очень тяжелым и длинным. Дмитрий Ильич убедил меня в том, что уход на другую работу не спасет меня от переживаний за людей, подвергшихся облучению. И что, оставаясь на этой работе, я могу принести много пользы для жителей, подвергающихся облучению, то есть предостеречь их от этого. Убедил меня и в том, что в этом смысле у меня есть много возможностей и таланта, приведя примеры того, как я уже помог жителям избежать переоблучения. Это и запрет вырубки леса на Старом болоте, и запрет ловли рыбы в Метлинском пруду, и запрет использования рыбы из водоема 2 (озеро Кызылташ) в столовой завода 22 и рыбаками города, а также жителями Старой Течи, проживающими в черте города на берегу протоки Иртяш-Кызылташ. В общем, он убедил меня, и я остался... Об одном из случаев я хочу рассказать подробно. В феврале 1953 года мы с шофером Сашей Михайловым проезжали по маршруту "Метлино - поселок Новогорный" с целью отбора проб для контроля за выпадениями осадков и других дозиметрических измерений. В Метлино мы заехали к нашему штатному смотрителю плотин, который рассказал нам, что в районе Старого болота жители поселка заготавливают лес на дрова. Он слышал, что лесник им выписал весь сухостой, который был затоплен Старым болотом. О радиоактивном загрязнении Старого болота он ничего не знал, да и знало тогда об этом только большое начальство в городе. Я как дозиметрист знал, что радиоактивность воды там очень высокая, но какая, мне тоже было неизвестно из-за секретности. Нужно было срочно принимать какие-то меры. По приезде в ЦЗЛ я обо всем доложил Д.И. Ильину. Ильин сказал, что мы сами, без указания руководства комбината и режимного отдела, ничего запретить не можем. А возможно, лес заготавливают в стороне от Старого болота и там не так "грязно". Так что решили, что я завтра с утра беру дозиметр, лыжи и еду на место выяснить обстановку и замерить мощность дозы гамма-излучения в районе заготовки леса. Когда я приехал на место вырубки леса, то увидел картину, от которой у меня волосы на голове дыбом встали. Часть рабочих работала непосредственно на льду Старого болота, а часть отдыхала на берегу у костра. На костре в ведре кипел чай, и рабочие готовились к обеду. Я поехал по льду на лыжах с включенным дозиметром и определил МЭД на льду и на левом берегу, а также у костра, где сидели рабочие. Результаты таковы: на льду - 1,8-2,5 р/час (МЭД изменялась в зависимости от глубины водоема), у костра - 0,1 р/час. Когда я подъехал к костру, рабочие пригласили меня погреться и выпить с ними чайку, а на мой вопрос, где они брали воду, ответили: "Вон там, из проруби на Старом болоте". Хотя мне категорически было запрещено вступать с ними в контакт и принимать самостоятельно какие-либо меры, но после всего увиденного я потерял над собой контроль. Правда, мне пришлось пойти на хитрость, в этом за два года я уже имел небольшой опыт, работая, в основном, за зоной в самый строгий режимный период. От чая я, конечно, вежливо отказался, объяснив им, что в это болото вон с того здания (указав им на трубы 25-го завода) сбрасывают фекальные воды, да еще кое-какие вредные элементы. Чай попросил вылить и обед у костра прекратить, так как им сейчас придется поехать домой, а там хорошо вымыть руки. В общем, такую ответственность я взял на себя, не думая о последствиях. Поговорив с бригадиром, я ему сказал, что я из города и что лесник им выделил этот участок по ошибке. Хотя лесник тоже в это время находился на вырубке и немного засопротивлялся, сказав, что он подчиняется только старшему леснику, который находится в Новогорном. Короче говоря, я уговорил их прекратить работу до завтрашнего дня, а также прекратить вывоз леса. Но бригадир мне сказал, что они уже вывезли примерно 200 кубометров в Метлино. Я пообещал, что завтра приедет начальство и все решит. Я попробовал замерить уже заготовленный лес, но сделать это было невозможно, так как мощность дозы гамма-излучения в месте складирования леса была обусловлена излучением от Старого болота. Поэтому мне пришлось взять с собой пару небольших чурок на анализ в ЦЗЛ. По дороге я немного успокоился, стал обдумывать свои действия и представлять, какая последует реакция режимников. В ЦЗЛ меня уже ждал Ильин. Ему, по-видимому, позвонили из заводоуправления, и на 18-00 было назначено совещание у главного инженера Мишенкова. Когда я доложил Ильину результаты своих измерений и чем я руководствовался при запрете заготовки леса, то Ильин мне ответил, что я правильно сделал. Добавив, что я руководствовался только внешней дозой, полученной работниками за рабочий день (примерно 10 бэр), но не учел еще дозу от загрязнения одежды и тела и внутреннего потребления радиоактивности с пищей во время обеда и еще от этого ужасного чая из воды Старого болота. На совещании у Мишенкова всё вроде бы уладилось, хотя режимники были очень недовольны предложением провести дополнительные измерения (обследования) людей и золы из печей жителей Метлино. Благодаря настойчивости Мишенкова и Ильина было решено комиссионно поехать в Метлино и объяснить людям, что лес и вода на Старом болоте загрязнены отходами от производства и не могут быть использованы на дрова, ничего не упоминая о радиоактивности. Так и сделали. Всем работавшим на заготовке леса было рекомендовано постирать свою одежду, после чего ее можно считать чистой. Объявили, что весь заготовленный лес остается на месте, а вывезенная в поселок Метлино древесина будет изъята и захоронена силами "Маяка". Взамен комбинат обязался поставить для совхоза древесину из города. Лесхоз был строго предупрежден, что, прежде чем проводить работы в районе, прилегающем к зоне, он должен спрашивать разрешение у отдела техники безопасности комбината. АВАРИЯ 29 сентября 1957 года, примерно в 20 часов, я неожиданно был вызван в ЦЗЛ. У нас там уже работала одна опытная гамма-установка, и мне было поручено наблюдать, не повышается ли фон в городе. Я толком не знал, что произошло. Начальство о чем-то шепталось, но тоже мало что представляло, а если кто и знал, то старался умалчивать. За это время фон не повысился, и я в 24-00 ушел домой спать. Утром в 8-00 я пришел на работу. Руководил в это время группой внешней дозиметрии Я.П. Киселев. Тут он уже объявил об аварии и начал распределять обязанности. Наша группа состояла из 6 человек. Четверо - Бронников, Петров, Белоусов и Сотников - на двух спецмашинах должны были поехать за зону, сделать замеры по предполагаемому следу и определить его границы. Мне было дано задание ехать на промплощадку в военный городок, на территории которого находились лагерный участок военных чекистов и строительный район. Киселев сказал, что чекистов и строителей уже вывели из городка, а я должен произвести дозиметрический контроль при выводе заключенных, определять их переодевание и отбор загрязненных вещей. Никаких норм загрязненности одежды и инструкций я не получил. Все было отдано на мое усмотрение. Мне за семь лет работы приходилось много изымать и списывать загрязненных вещей по существующим нормам, поэтому я полностью переодеваться не стал, а лишь надел на себя поверх своей одежды комбинезон, сапоги и берет. Из приборов я взял ПГР, но Киселев настоял, чтобы я взял еще ПМР-1, у которого пределы по гамма-излучению выше. Машину из гаража мы вызвать не могли, поэтому Киселев решил меня отвезти на своем ЗИЛе. Когда мы доехали до КПП-1, то дальше нас на машине не пустили, хотя до этого мы часто с ним ездили в этот городок. Вот тут-то я и подумал, что дело обстоит хуже, чем мы предполагали. Меня до военного городка доставили на грузовой машине, а Киселев вернулся в ЦЗЛ. Ехал я от КПП-1 с включенным прибором ПГР, и он у меня вскоре зашкалил. Пришлось включать ПМР-1. В военном городке на выходе меня уже ждали заключенные, построенные по группам, примерно человек по 50, с усиленной охраной. Вели они себя спокойно. Когда я вышел из машины с включенным прибором, то он у меня показывал от 150 до 200 мкр/сек, но дозиметристы, которые там были, сказали, что дальше - за 500 и более. Я спросил, кто старший. Ко мне подошли офицер и гражданский, по-видимому, снабженец, который спросил, что делать с новой одеждой, которую сейчас подвезут. Минуты две я был в каком-то оцепенении и просто не знал, с чего начать, но потом пришел в себя и понял: здесь, на территории, я замерять и переодевать людей не могу. Снабженцу я приказал остановить транспорт с вещами на условной границе следа, примерно в полукилометре от городка по основной дороге. Офицеру сказал, чтобы колонна двигалась за мной по тракту и как можно плотнее. Но он мне сказал, что плотнее нельзя. По инструкции он должен соблюдать дистанцию между группами, иначе, поскольку заключенные сейчас обозлены, могут начаться беспорядки. Тут уж я спорить не стал. Мы вывели колонну за границу полосы (следа) с уровнем гамма-поля 1-3 мкр/сек, а такой наблюдался только на обочине дороги, асфальт же был загрязнен. И вот только там я начал измерения. В стороне уже стояли машины с одеждой и людьми, а также пустой грузовой транспорт. После первых десяти замеренных заключенных ни о каких существующих нормах радиоактивной загрязненности не пришлось и думать. Обувь была загрязнена от 10 до 25 мкр/сек, верхняя одежда - 5-15 мкр/сек и редко у кого была ниже. Я сразу же пришел к выводу, что переодеть с гарантией в чистое их можно только после санпропускника, а всё, что на них есть, должно быть уничтожено. Но поскольку для санобработки их вывозили с промплощадки в другую зону, я решил, что всю верхнюю одежду и обувь, а также личные вещи надо оставить здесь, на следе. И по мере подхода машин я заставлял заключенных снимать верхнюю одежду. С одеждой они расставались очень легко и охотно, но вот с личными вещами произошла заминка. У некоторых были ценные для них вещи, особенно поделки из дерева и пластмассы, с которыми они не хотели расставаться. Если загрязненность вещей не превышала 2,5 мкр/сек, я их оставлял, потому что потом при санобработке их заберут, возможно, с компенсацией. А в остальном спорить им было невозможно. После переодевания каждой группы от их одежды местность загрязнялась до того, что приходилось от этого места отступать еще метров на 30-40. И так к концу вывоза мы отступили уже почти на 500 м от границы следа. Я устал, как чёртик. Прибор был загрязнен и показывал большой фон. Часам к двенадцати мне прислали на подмогу еще двух дозиметристов. Во время измерений частенько подъезжало начальство с комбината и ответственные за вывоз. Спрашивали, с какой загрязненностью уезжают люди и что делать дальше. Советуясь, мы пришли к выводу, что перед санпропускником с заключенных необходимо снимать все то, что мы здесь выдаем, и отправлять в стирку (возможно, потом пойдет как спецодежда). Остальное, что было на них, уничтожать. Вывод заключенных продолжался примерно с 10-00 до 13-30. Нужно отметить, что за всё это время они вели себя сдержанно и организованно. Сначала были отдельные недовольства и выкрики, но потом всё успокоилось. Хотя охрана очень боялась, не дай бог убежит кто или взбунтуют. Ведь когда их переодели в рабочую спецодежду, то поди разберись, где зеки, а где атомщики. Да притом съехались кагэбэшники, режимники, которые крутились возле охраны. К 15-00 я кое-как добрался до ЦЗЛ, и сразу в душ. Одежда на мне была вся заражена до самого тела, открытые части тела тоже были загрязнены, и даже аэрозоли проникли на тело через одежду. Всю личную одежду пришлось уничтожить. Это для меня как дозиметриста стало хорошим уроком на будущее. 2 октября меня вызвал Д.И. Ильин (в это время он уже был начальником ЦЗЛ) и сказал, что мы вместе с большой комиссией во главе с министром Е.П. Славским едем в деревню Бердяниш. Мы выехали на четырех автомашинах: от комбината были Мишенков, Ильин, я и еще товарищи из УКСа и режимного отдела, от министерства - Славский, Бурназян, Зверев и еще человек 12. Была милицейская машина с четырьмя милиционерами. Деревню Бердяниш я знал очень хорошо, мне часто там приходилось бывать по работе. Эта деревня расположена на южном берегу озера Бердяниш. Население - в основном башкиры, всего 85 семей (около 550 человек). До аварии эта деревня была в благополучных условиях, радиация там была на уровне фона - 10 мкр/час. Из полученных данных было известно, что радиоактивный след прошел по западной части деревни, поэтому мы въехали в нее с восточной стороны. На окраине деревни, когда все вышли из машин, Славский дал команду: "Дозиметрист ко мне, а остальные - за нами". Я пошел рядом со Славским, и он мне сказал, чтобы я ему докладывал результаты замеров. Мы прошли всю деревню, и я ему постоянно говорил изменение мощности дозы гамма-излучения. Она колебалась от 2 до 25-30 мкр/сек. Славский слушал и всё молчал, правда, кто-то сзади пробовал заговорить, но он был угрюм и не отвечал. Когда деревня кончилась, он так же молча повернул назад, а свита за ним. Тут подошли к нему Бурназян и Зверев, они остановились и о чем-то переговаривались. Я подумал, что моя миссия окончена, и отошел немного назад. Потом они снова пошли, и вдруг Славский обернулся ко мне и сказал: "Ты чего же молчишь, проводи измерения и докладывай". Я снова пошел рядом с ним, повторяя цифры измерений: 25, 20, 18, 15, 12, 11, 10, 8, 7, 5, 4, 3, 2,5 мкр/сек. И вот на этой цифре Славский остановился и, подозвав к себе кого-то из режимников, сказал, чтобы здесь выставили пост милиции. Таким образом, более половины деревни осталось по западную сторону, то есть в сторону центра радиоактивного следа. Когда мы пошли дальше, вдруг у прибора стрелка стала зашкаливать. Я очень удивился, почему, но заметил, что неподалеку от меня стоял бык. Славский тоже это заметил и предложил: попробуй померить вплотную. Когда я поднес к животу бугая прибор, то он показывал около 500 мкр/сек. Славский приказал начальнику режимного отдела собрать в одном из домов колхозный актив, а сам отошел в сторону с Бурназяном и Зверевым, и они о чем-то совещались. Когда часть жителей деревни собралась в одном из домов, мы все вошли туда. Собрание открыл Бурназян. Он сказал, что жителей будут выселять из деревни в другое место. И в самое ближайшее время. А сейчас часть деревни до поста милицейской охраны должна переселиться в восточную часть деревни, взяв с собою только необходимые вещи, которые не были в употреблении. Все это должно быть выполнено в течение трех часов. После чего западная часть деревни будет взята под охрану милиции, и доступ туда будет запрещен. Питаться пока только продуктами из погребов, что находятся в восточной половине деревни. За оставленные вещи будет выплачена компенсация. Впоследствии я узнал, что для переселения всех деревень, попавших под радиоактивный след, были созданы комиссии: по переписи жителей, по подготовке одежды, по перевозке людей к месту санобработки, по оценке недвижимого имущества, по уничтожению и захоронению крупного рогатого скота и домашних животных, по уничтожению построек, по оценке зараженного личного имущества и компенсациям, по санитарной обработке, по распределению переселенцев на временное жительство и др. Я попал в комиссию по дозиметрическому контролю за переодеванием жителей после санитарной обработки. Со мной от дозиметристов работал И.Д. Сотников, от бухгалтерии комбината - инспектор и два товароведа, а также две медсестры совхоза. Я хочу описать работу по переселению деревни Бердяниш, которую мы с Сотниковым контролировали от начала до конца. Деревню временно было решено перевести в совхоз Татыш, расположенный на берегу озера Татыш примерно в 25 км от деревни Бердяниш. В совхозе было много пустующих построек (домов, бараков), имелись столовая, баня и медицинский пункт. Этот совхоз подлежал выселению в свое Ворошиловское отделение, и больше двух третей жителей были уже перевезены. Утром 9 октября 1957 года автомашины вышли в деревню Бердяниш за переселенцами. На автомашины грузились жители семьями и со своим имуществом. По приезде на место все их имущество и личные вещи сгружались на склад под охрану. А люди выходили в приготовленное помещение - барак, находящийся у санпропускника (совхозной бани). В баню заходили семьями. В предбаннике они всю одежду с себя снимали, и она сразу же увозилась на уничтожение. А в чистом отделении был уже готов мешок с новыми вещами на эту семью. В состав комплекта входили: нательное белье, полотенце, обувь, верхняя одежда (для взрослых - в основном рабочая одежда, для детей и подростков - все детское и легкое пальтишко или капюшоны). После отмывки люди на выходе подвергались дозиметрическому контролю тела. И если они не отмывались до нормы, то им давалось специальное мыло или порошок, и они снова отправлялись на обработку. После вторичной обработки указанных нами мест переселенцы почти все отмывались до нормы, за исключением нескольких девушек, у которых были сильно загрязнены волосы, особенно у тех, которые имели косы. Примерно десяти девушкам пришлось отрезать косы, так как и после вторичной обработки они не поддавались отмывке. Позднее в разговоре с ними я выяснил причину такого сильного загрязнения волос. Оказывается, в воскресенье 29 сентября у башкир по случаю окончания уборки урожая был сабантуй, и как раз на западном берегу озера Бердяниш, в самом центре прохождения следа. А у них имеется обычай заплетать в косы полевые цветы, плести венки и т.п. Еще у нас была одна задержка. Когда мы стали запускать первую семью в баню (в которой было только одно моечное отделение и одна парная), то башкиры сразу подняли бунт, что семьями не будут заходить, мол, у башкир не положено, чтобы мужчины мылись вместе с женщинами. Мы стали убеждать их, что это бедствие и что у нас все вещи разложены по семьям, а если мы начнем разбивать их по полу, то всё перепутаем. Но мы не могли убедить башкир. "Аллах им не позволяет" - этого комиссия по подготовке вещей не учла. Потом мы нашли выход. Мужчины семьи первыми раздеваются и заходят в парное отделение, там закрываются, потом заходят женщины в моечное отделение и первыми выходят, одеваются, потом выходят мужчины. И так одна семья заканчивала одеваться, а на подходе была уже другая. Еще был один нюанс: молодые женщины ни в коем случае не выходили из моечного отделения голые. Короче говоря, они наотрез отказались выходить к нам для замера. Приборами могли пользоваться только я и Сотников, а медсестры, которые были с нами, не умели обращаться с приборами. Но и тут мы вышли из положения. Медсестры распечатывали мешки и передавали полотенца и простыни, которыми девушки прикрывались и выходили на измерение. Были и такие неожиданности. Выходит семья одеваться, распечатываем мешок с вещами, а на одного ребенка вещей не хватает. Мы их ищем и найти не можем. Потом выясняется, что ребенок только четыре дня как родился и не успел попасть в списки. Пришлось срочно посылать на склад за вещами. А там были привезены только постельные принадлежности. Мы кое-как выбили у кладовщика на ребенка по паре простыней и байковое одеяло. И таких вновь народившихся оказалось три человека. После того как семья мылась, ее сразу же отвозили на квартиру, где были приготовлены постельные принадлежности. Итак, переселенцев деревни Бердяниш (примерно 550 человек) мы пропустили через санпропускник за 14 часов, закончив около 3 часов ночи. Конечно, они очень облучились, ожидая своей очереди на санобработку, особенно дети, но пустить их в жилые помещения мы не могли, а в бараке (времянке), кроме пола, ничего не было. Я удивлялся их очень высокой выносливости... Источник: Борчиков, А. Как всё начиналось / А.А. Борчиков // Сороковские" портреты. - М. : МАКС Пресс, 2004. |
|