| "В память о времени и людях": Полнотекстовая база данных об Озёрске | |
| ФГУП ПО "Маяк". История "Маяка" | |
М. Гладышев
|
|
|
ПРЕДИСЛОВИЕ Мы хорошо знаем и привыкли к таким названиям, как металлургическая, электротехническая, химическая промышленность. Нас не смущают даже, казалось бы, недостаточно определенные названия - тяжелая или легкая промышленность. Все нам понятно, что в них "тяжелое", а что "легкое". Но вот слова "атомная промышленность", если вдуматься в них, звучат все-таки необычно. Что это за промышленность? Делает атомы? Обрабатывает и упаковывает электроны? Изготавливает и сортирует протоны или нейтроны? Как это ни странно, но именно что-то похожее делает в промышленных масштабах, используя современные достижения науки и техники, та новая отрасль промышленности, что называется атомной, от роду которой 42 года. Атомная энергия, обладающая несравнимыми ни с чем достоинствами и преимуществами, долгое время оставалась бы лабораторным "чудом", "ураганом в пробирке", если не собрала бы вокруг себя новейшую и мощнейшую научную, производственную базу, людей одержимых и смелых, работающих подчас на грани риска. Все, связанное с атомной энергией, долгое время находилось под покровом тайны, в условиях строжайшей секретности. Поэтому многие живущие в нашем городе - первенце атомной промышленности - даже в общих чертах не представляют того многосложного процесса получения ядерного горючего, который начинается добычей руды и заканчивается монтажем изделия: бомбы или ТВЭла (тепловыделяющего элемента) - "полена для ядерной печки". Учитывая это, нам никак не обойтись без довольно пространного редакционного вступления к документальной повести М. Гладышева "Плутоний для бомбы". Ведь в повести отражена лишь, часть атомного производства - химический процесс извлечения плутония из продукта, побывавшего в ядерном реакторе. Поэтому начнем с истоков - с добычи ядерного сырья. В отличие от таких металлов, как серебро, золото, платина, металлический уран в природе не встречается. Он известен лишь в составе разнообразных химических соединений. В земной коре его не так уж и мало, столько же, сколько и свинца - пять десятитысячных долей процента. Но он чрезвычайно рассеян, и только в виде исключении образует богатые рудные скопления. Ими являются урановая смоляная руда, хальколит, отунит, "смоляная обманка" и некоторые другие. На заводы, извлекающие металлический уран из руды, сырье поступает как порода, содержащая 1-2 процента урана. Предварительно она проходит обогащение. Затем начинается сложнейший химический процесс извлечения металлического урана. Он производится с применением сильнейших кислот и активнейших газов. В итоге последующей металлургической стадии производства получают металлический уран. Он выпускается в слитках, запаянных в алюминиевую или иную оболочку, предохраняющую его от окисления. Но и это еще не ядерное горючее, каким является уран-235. Как такового его содержится в металле лишь 0,7 процента. Надо или отделить его от основной массы урана-238 или выжечь в ядерном реакторе, где под воздействием мощного нейтронного излучения некоторая часть урана-238 превратится в плутоний - металл, которого не существует в природе, но тоже способного к ядерному делению. Не будем здесь касаться сложнейшей проблемы разделения изотопов урана. Обратимся лишь к технической стороне процесса превращения урана в плутоний. 2 декабря 1942 года в г. Чикаго (США) начал работу первый ядерный реактор или атомный котел, в котором и происходит этот процесс. Первый промышленный реактор в нашем городе на химкомбинате "Маяк" был запущен в 1948 году. Он стал нарабатывать военный плутоний. Строительство, запуск и эксплуатация первого реактора - отдельная строка в героической биографии ПО "Маяк" и нашего города. Со временем об этом мы расскажем в "Озерском вестнике". Но вот, наконец, в ходе цепной ядерной реакции в урановом котле выгорела часть урана-235 и образовался плутоний. Оставшийся уран (слитки, блочки) стал содержать в результате ядерного распада большое количество радиоактивных продуктов. Они настолько сильно радиоактивны, что опасны в обращении даже на далеком расстоянии. Поэтому их помещают в специальные водные бассейны, где они старятся до той поры, пока в них не распадутся самые короткоживущие, а следовательно, самые сильные радиоактивные изотопы. Только после того они поступают на радиохимический завод, но об этом уже рассказано в повести М. Гладышева. М. СИМОНОВ. О ТОМ, ЧТО БЫЛО В САМОМ НАЧАЛЕ Описание истории развития промышленной радиохимии автор начинает с того времени, когда включился в большое дело - создание этой новой отрасли, которая в то время имела целевое назначение - выделение в чистом виде плутония-239 для изготовления атомной бомбы. Все, что изложено, является личным воспоминанием автора, что он видел своими глазами, слышал от окружающих и в чем был сам участником. Его представления и оценки могут оспариваться другими участниками событий, но это будет зависеть не только от понимания и позиции того или иного человека, но и во многом от сохранившихся воспоминаний. Прошла половина столетия с самого начала, и не все четко осталось в памяти, а многое просто выпало из нее. Пусть читатели не осуждают меня за пробелы в изложении минувших событий, а лучше добавят свои воспоминания и свои оценки. …Судьбе угодно было крепко привязать меня к зарождению и развитию промышленной радиохимии. После возвращения с фронта вся моя трудовая деятельность от рядового исследователя до директора завода была посвящена этому производству и продолжалась до полной остановки его. В июне 1988 года коллектив нашего комбината отмечал сорокалетие со дня пуска, и это событие подсказало мне предложить свои воспоминания давно минувших дней. По правде говоря, 40 лет исполнилось нашему комбинату только в апреле 1989 года, когда была выпущена первая продукция с завода "В", но те, кто пускал реактор, считают законным называться основателями всего предприятия, и день включения реактора в работу назвали началом пуска комбината. Этот "пустяк" говорит не только о неточности, но и неуважительности к последующим процессам получения конечного продукта, в первую очередь плутония. А последующим производством, без которого нельзя получить нужную продукцию, является радиохимия - опасное, сложное, капризное и тогда еще неизученное производство. На подступах к его проектированию велись исследовательские поиски в стенах московских и ленинградских институтов, где проверялись первичные догадки и мысли, где начиналась промышленная радиохимия. Ее зачинателями были воспитанники знаменитых ученых М. Кюри, В.Г. Хлопина, А.А. Гринберга. Ведущий радиохимик того времени 3. В. Ершова создавала и вела лабораторию по изучению трансурановых и трансплутониевых элементов, по формированию технологической схемы извлечения из облученного урана плутония-239 и удаления продуктов деления урана-235. Выделить плутоний-239 в чистом виде без примесей и радиоизотопов очень трудно, и в то время казалось делом невозможным. Лаборатория 3.В. Ершовой занималась не только поисковыми работами на переделе тонкой очистки, но и проверяла рекомендованную Радиевым институтом Академии наук СССР (РИАНом) технологическую схему первичного отделения урана от плутония и продуктов деления. Эта схема была изложена в "голубой книге", читать которую разрешалось только в специальном кабинете и только тот раздел, который нужен для проверки. Создателями "голубой книги" были ученые радиевого института А.П. Ратнер, Б.П. Никольский, Б.А. Никитин и другие под руководством В.Г. Хлопина. В основу технологии заложен окислительный и восстановительный процесс ацетатного осаждения уранил-триацетата. В.Г. Хлопиным и его учениками создана технология тонкой очистки плутония от макропримесей, от урана и продуктов деления. В основу этой технологии (аффинажа) был заложен фторидный процесс выделения плутония на носителе лантане. Трудно сейчас объяснить, почему был рекомендован именно фторидный процесс на конечной стадии выделения плутония в чистом виде, но, вероятнее всего, он взят из аналитической химии как наиболее проверенный с точки зрения полноты извлечения. Ученые, предполагавшие фторидный процесс, слабо представляли себе сложность его внедрения в промышленном масштабе, но в то время их рекомендации принимались к исполнению в обязательном порядке, без изменений. Сам химизм процесса разделения фторидных соединений надежный, и, несмотря на неудовлетворительные его результаты после проверки на лабораторной установке в НИИ-9, изложенные в моем первом научном докладе в РИАНе, академик В. Г. Хлопин подтвердил свою мысль, что в радиохимии будущее за фторидным процессом. Его убежденность была понятна, т. к. других вариантов еще не было, разработка экстракционной технологии, проводимой Б. А. Никитиным на эфирном экстрагенте, была еще в самой начальной стадии. Мы не сразу поняли, почему на опытной установке фторидный метод не дал нужной степени очистки от примесей, нужного разделения урана и плутония, но предполагали, что исходный раствор содержал много продуктов коррозии, а они мешали и затрудняли процессы разделения. Это подтвердилось потом, при освоении технологии в промышленных условиях. Завод стали строить с использованием фторидного процесса, а параллельно начали делать установку (зд. 102) для проверки экстракционной технологии. Это было тяжелое решение потому, что вести химию в кислой среде с фтором было не в чем, никакие материалы не выдерживали, коррозировали. Академиком Г.В. Акимовым из института физической химии был предложен материал нихром для фторидного осаждения в окисленной среде, а для восстановительной среды металл нихром уже не годился, и емкости, в том числе и реакторы, стали делать из серебра и золота. Если учесть, что материал нихром по трудности изготовления и стоимости в то время не уступал золоту, а емкости аппаратов из нихрома и серебра измерялись сотнями и тысячами литров, и если еще учесть большое количество труб, запорной арматуры, приборов, которые нужны для отделения производственного масштаба, то можно понять и оценить, каких огромных средств и усилий стоил наш химический завод. Для создания такого завода ничего не было определенно известно. Не было проверенной технологии, не было разработанных приборов, не было проекта и не было людей, которые знали бы как строить и эксплуатировать завод. Все, все было впервые. Шел 1946 год. В феврале 1946 года меня выписали из госпиталя и после увольнения из армии направили работать в институт, который я с трудом нашел на юго-западной окраине Москвы. В барачном доме меня принял полковник В. Б. Шевченко и предложил должность заместителя начальника лаборатории. Когда я спросил, чем буду заниматься, он вместо ответа подал мне книгу "Ярче тысячи солнц" Ч. Янга. Мне стало ясно направление деятельности, но с чего начать и как что делать - полная темнота. До сих пор не могу забыть свой первый глупый вопрос: "А где взять так много радия?". Ответа, естественно, не получил. Поняв свою глупость, я начал заниматься хозяйственными делами по оборудованию лаборатории, выполнял разовые поручения начальника лаборатории 3. В. Ершовой. Велось строительство здания института, шло формирование коллектива, подбирались научные кадры, создавалась структура управления, приступили к исследовательской работе, в которую втянулся и я. В то время мне поручили изучить процесс растворения урана в азотной кислоте. Пришлось придумать конструкцию аппарата, изготовить его и в нем испытывать растворение урановых блоков. Эта конструкция была изложена в форме задания на изготовление аппарата для опытной установки, а затем, когда начали проектировать завод, то растворитель создали по образцу опытного аппарата. Так начался мой личный вклад в создание будущего завода. Виктор Борисович Шевченко - директор вновь созданного Московского научно-исследовательского института (НИИ-9)-конкретно занимался созданием опытной установки для проверки технологии и оборудования этого завода. Он поручил руководителям лабораторий продумать, как это сделать. И началась работа. Трудно переоценить значение опытной установки (У-5), которую мы дружно стали проектировать, строить и монтировать. Все поисковые исследования радиевого института, НИИ-9, данные "голубой книги" и отдельные разработки конструкций аппаратов проходили на установке опробование, испытание и доводку. Первый начальник У-5 M.B. Угрюмов скомплектовал из нас, сотрудников института, и тех, кто готовился осваивать технологию на заводе - Г.И. Зыряновой, Е.Д. Вандышевой, Е.И. Краснопольской, Б.В. Громова, В.И. Гусевой, Н.Г. Чемарина и других, - сменный персонал для круглосуточной работы. Результаты каждой стадии процесса обсуждались учеными институтов Москвы и Ленинграда. Академик А.П. Виноградов, доктор Б.П. Никольский, член-корреспондент Академии наук Б.А. Никитин, академик Г.В. Акимов, доктора наук К.А. Большаков, 3.В. Ершова, В.Д. Никольский, С.М. Карпачева, Н.Е. Брежнева, Б.А. Зайцев, специалисты проектного института ГСПИ-11 Я. И. Зильберман и другие не только интересовались полученными данными, но и давали советы, рекомендации, уточнения технологических параметров. Работая в сменах, мы сами искали решения многих постоянно возникающих проблем. Ацетатная технология, которая была взята из "голубой книги" и проверялась на установке, - это осадительная технология. В ходе ее осаждают уранил-триацетат и отделяют его от жидкой фазы фильтрованием. Для химизма процесса - это верный, более надежный путь. Но как обслуживать фильтры, "загрязненные" сильно радиоактивными продуктами: деления (осколками), никто не знал. Сначала все делали вручную, не обращая внимания на вредное воздействие, а потом догадались отстаивать и удалять жидкую фазу отсосом. В нашей практике это называется "декантация". Такой прием вошел затем в технологию завода. Начинали работать на установке, используя природный уран, необлученный в реакторе, а затем пришла в институт машина с блоками урана, выгруженного из экспериментального реактора, а это уже почти реальный исходный продукт для нашей установки. Перегрузку делали без приспособлений, беря блоки руками и укладывая их в ящик. На следующий день загрузили порцию облученного урана в реактор У-5 и начали технологию извлечения плутония и очистку его от продуктов деления. Установку смонтировали так, что никакой защиты от излучения практически не было, и обслуживание оборудования велось даже в личной одежде, прикрытой белым халатом. Наши с маститыми титулами руководители, которым мы верили беспредельно, сами не имели опыта обращения с радиоактивными элементами, поэтому и мы работали на низком уровне культуры радиохимических исследований. Остался в памяти один случай неумелого обращена с радиоактивными излучателями. Послали меня в Ленинград в радиевый институт за радием. Я заказал освинцованные ящички, взял с собой сотрудника нашего института Э.М. Центера, и поехали мы с ним по заданию. В лаборатории института положили передо мной коробочку с ампулами радия и ушли из комнаты. Я руками переложил ампулы в свои ящички, и мы отправились с этим грузом в Москву. Доехали в отдельном купе без охраны благополучно, но через несколько дней пальцы моих рук стали болеть, затем кожа на кончиках пальцев стала трескаться и долго не заживала. Я понял свою ошибку, но не говорил о ней никому, стыдился. В те времена не носили "лепестков" (их еще не было), не измеряли фон от альфа- и бета-излучателей. Да и приборов не имели, кроме простейшего счетчика Гейгера. Не только приборное оборудование, но и лабораторная оснастка находились на примитивном уровне. Институт только формировался, здание строилось, лаборатории - в начале монтажа, посуда и всякая мелочь - складе. Большинства того, что требовалось для начала, просто не хватало. Не было и самого главного - людей которые должны работать в институте и решать такие проблемы, за которые до них еще никто не брался. Некоторые пришли из других институтов. Они все-таки имели какой-то опыт исследовательских работ и оснащения лабораторий. А многие в науку прибыли с фронта после 3-4 лет боевых действий. Такие оказались совсем не подготовлены, они только хотели работать и по ходу дела - учиться. Да и багаж специальных знаний у них, прямо скажем, находился на уровне учебных программ институтов того времени, и те знания растряслись на ухабах войны. Один из них, когда лежал в госпитале перед демобилизацией, прочел учебник Глинки "Основы химии", и то поверхностно, чтобы вспомнить, как пишется формула азотной кислоты. Что-нибудь из радиохимии - нисколько. А этим "специалистам" требовалось освоить технологию извлечения продуктов ядерного деления для промышленного применения. Но были они не одиноки. С самого начала в институте работал доктор химических наук Всеволод Дмитриевич Никольский, который по тем временам в радиохимии проявлял себя большим специалистом. Они с Зинаидой Васильевной Ершовой, а она когда-то училась у М. Кюри, перевели с французского книгу М. Кюри "Радиоактивность". Это была моя первая настольная книга по новой специальности. Когда начали работу на У-5 и получили первые концентраты, выделение чистого плутония было поручено старшему научному сотруднику Н. Бродской, которая вела аффинаж методом дробного сульфатного осаждения. Вот тогда я попросил дать мне разрешение проверять этот процесс, уже принятый для производства. 3. В. Ершова согласилась, выделила мне двух лаборанток и комнату. Начали с того, что собирали лабораторное хозяйство, посуду, приборы, инструменты. Вскоре к нам подключили еще двух исследователей. Мы начали изучать фторидную технологию доочистки плутониевого концентрата от осколочных элементов с доводкой его до двуокиси. В то время не могли мы получить плутоний в чистом виде, так как его было очень мало: его определяли только по радиоактивности. Делали все в лабораторной посуде, вначале без плутония. Немало усилий потратили на поиски материала для фильтрования. И тут случилось то, что, как мне кажется, повлияло на судьбу одного будущего академика. Мне надо было найти ткань, которая была бы пригодна для изготовления фильтров. Проверял бельтинг, шелк, сукно, стеклоткань, но все они плохо задерживали осадок и разрушались от азотной и плавиковой кислот, в среде которых находился нужный нам осадок. В литературе ничего не подобрал, а может, и искал неумело. Кто-то мне сказал, что в одном московском институте есть инженер И. В. Петрянов - старший научный сотрудник, у которого есть нужная ткань. Поехал туда, нашел его, посмотрел ткань, попросил ее через режимников и стал проверять. Эта ткань оказалась пригодной для фильтрования и не разрушалась под действием кислот. Написал отчет, он дошел до И. В. Петрянова, и с тех пор Игорь Васильевич вошел в число тех, кто занимался нашей проблемой, кто затем стал заметной фигурой в науке (это мои соображения, но, возможно, я ошибаюсь). Когда в установке У-5 стали использовать облученный уран, получили много результатов, которые учитывались при проектировании завода и при отработке технологии после его пуска. Изучая конечную стадию, мы смогли извлечь на У-5 концентрат плутония в таком количестве, что аналитики смогли получить его в виде кристалла. Это была первая победа, и В. Б. Шевченко отметил ее с аналитиками бутылкой шампанского. Началось оформление проектных заданий, записок. Мне поручили подготовить технологическое описание всего процесса с приложением материального баланса. Тут я впервые встретился с Н. С. Чугреевым, который оказался очень знающим, умелым технологом. Он-то и готовил инструкцию по технологическому процессу. По сравнению с ним я чувствовал себя неопытным новичком. Но вскоре он куда-то исчез. И вновь я увидел Чугреева только лишь на объекте "Б", где тот уже работал в пусковой бригаде на должности начальника отделения 8 на конечной стадии извлечения концентрата плутония. Фторидная технология аффинажа (очистки) плутония в 8-м отделении создавалась в институтах с большими трудностями. Если в аналитике этот процесс сравнительно простор то на установке, и тем более, в промышленном масштабе, внедрение его в производство затруднялось отсутствием материалов, стойких к кислотной среде с фтором. Сначала проверяли изделия из эбонита, затем из винидура, винипласта, плексигласа. Убедились, что все эти материалы вполне устойчивы к кислотам с фтором, но не имеют нужной механической прочности, особенно при повышении температуры. Проверялся специально изготовленный столитровый котел с паровым обогревом, он имел внутреннюю плакировку из эбонита. Эту конструкцию намеревались применять в других целях - для растворения урана. У нынешних технологов такая идея вызовет улыбку, а тогда пытались проверить все, занимались поиском. В своей лаборатории мне удалось создать модели аппаратов из винидура и плексигласа. Они потом использовались в промышленных установках на объекте "Б" в 8-м отделении. Хорошие аппараты, хороший материал, но через год-другой они "старели", становились хрупкими и разрушались. По рекомендации института физической химии (академика Г. В. Акимова) стали делать аппараты для лаборатории, а затем и для заводов из нихрома и серебра. Это очень дорого, но зато надежно. Конструкции аппарата для лабораторной установки рисовал, чертил и заказывал я. По ним были разработаны проекты и созданы аппараты для завода. Забегая вперед, скажу, что все эти материалы сейчас не используются, поскольку технология изменилась и плавиковая кислота применяться не стала. Однако в то время, когда рождалось новое производство, подобранные нами материалы помогли решить проблему огромной важности. Должен сказать, что и другая технология - экстракционная - уже зарождалась в том же институте - НИИ-9 - под руководством члена-корреспондента Академии наук Бориса Александровича Никитина. В те же времена, когда мы изучали фторидные осадки, я решил испытать вместо лантана кальций, который тоже давал осадки фторидов, но лучше растворимые в кислоте. Оказалось, что фторид кальция также хорошо соосаждает плутоний, как и фторид лантана. Кальций доступней, дешевле, от него проще избавляться при дальнейшей очистке плутония от примесей. Это "открытие" сказалось на моей дальнейшей судьбе. Чтобы об этом рассказать - забегу немного вперед. Как-то поздно вечером я стоял у щита управления отделения 8 на объекте "Б", который был в состоянии пуска, а я тогда был членом пусковой комиссии от института. Вижу, идет Ефим Павлович Славский, подходит ко мне и молча смотрит на приборы. Я тоже молчу, не знаю, что ему сказать. Вдруг мелькнула у меня мысль обратиться к нему с просьбой разрешить поменять лантан на кальций для облегчения paстворения осадка. Он посмотрел, подумал и ответил: "Нет, не надо! Мы целый завод построили для получения лантана, а ты хочешь его остановить?". Я промолчал, а про себя удивился такому объяснению отказа. Тогда я еще высказал одну просьбу: дать мне право вести процесс без регламентных норм. Я даже уже не припомню, на что надеялся, пытаясь по-своему наладить технологию, но был уверен в успехе. А в то время дела шли очень плохо. И, несмотря на это, Славский запретил мне самовольничать. Мудрое решение. Я мог не получить нужного результата и был бы строго наказан, а еще хуже - посадили бы. Тогда это делалось просто. Встреча с Е. П. Славским имела для меня важные последствия. Видимо, он запомнил ее и, когда подбирал главного инженера на объект "Б" (так назывался тогда завод 25), вызвал к себе и предложил мне эту должность. У меня не было желания бросать работу в институте, тем более я начал заниматься интересными исследованиями - экстракцией плутония. Но отказаться не удалось. Дело в том, что накануне на общем партийном собрании мы исключили из партии одного специалиста, который отказался ехать в Сибирь на завод. Его потом все равно направили туда, но уже по приказу. Я пошел к парторгу ЦК (тогда не было в институте секретаря парткома, а присылались парторги из ЦК КПСС), рассказал ему о своих сомнениях, спросил: что делать? Тот ответил мне вопросом на вопрос: "Ты был на недавнем собрании? "За" - голосовал? Тогда чего спрашиваешь?" Пришлось мне смириться, покинуть Москву и институт навсегда. ЗАВОД СТРОИТСЯ Поздним вечером в середине октября 1948 года группу исследователей, в том числе и меня, посадили в военный самолет "Дуглас", и полетели мы на восток. По пути в аэропорт ехали в легковой машине, и мне запомнился плотный снежный туман. Снежинки, пролетающие мимо машины с вихревой скоростью, до сих пор ясно вижу перед глазами, когда вспоминаю тот вечер. Мы не имели понятия, куда едем. Знали одно - надо выполнять задание. Мы еще были под влиянием военного времени, когда долг был законом совести. Работать, не жалея времени, считалось в порядке вещей, переоценивать которые никто не собирался. Вспоминаю: когда мне поручили растворить уран в возможно короткие сроки, я оставался в рабочей комнате в институте трое суток и отрывался от дел только на завтрак, обед и ужин в столовой института. На третий день заставили писать отчет. И тут я уронил голову на стол и заснул. Никто тому не удивился, и с другими такое случалось, так тогда работали. Именно инерция труда военного времени сохранилась и на последующие годы, когда надо было срочно все восстанавливать, срочно строить заново жизнь. Нам было поручено необыкновенное задание, и мы его делали необыкновенно, с полной отдачей. Но это, так сказать, лирическое отступление. Вернусь к своему рассказу о событиях тех лет. ... Когда мы приземлились на аэродроме, а затем приехали в г. Кыштым, тут я вспомнил своего фронтового товарища - капитана Степана Павловича Солякова. Он мне рассказывал о своей жизни, о родном Урале, приглашал в гости. А родился он как раз в Кыштыме. Я попытался искать его через коменданта, но ничего не добился. Потом, когда я уже окончательно обосновался на Урале, нашел его сестру, узнал у нее, что живет он в Соликамске. Жаль, но с ним мне так и не удалось встретиться. Он, не жалея себя, работал на химическом заводе и вскоре умер. Из Кыштыма повезли нас, как объявили, в свою "деревню", где поселили в квартирную гостиницу. Поселок, который потом стал называться городом Челябинск-40, представлял собой небольшую улицу Ленина, застроенную от озера до столовой № 1 двухэтажными домами (они и теперь сохранились), улицу Школьную от озера до ул. Ленина. Продолжением Школьной являлась улица Дуговая, застроенная одноэтажными деревянными коттеджами, каждый на две квартиры. Заканчивалась Дуговая у озера близко к нынешним парку и стадиону "Труд". В то время, осенью и зимой 1948- 49 годов стадиона не было, а на его месте располагался чудесный уголок природы, где жители собирали грибы, а я зимой катался на лыжах с горки в сторону озера. Уже тогда на берегу озера стояли два уютных домика (точно такие, как возле новой больницы). В них жили два друга - Е. П. Славский и И. В. Курчатов. К этим домикам вела дорога через парк, которая сейчас заканчивается военной заставой с гаванью для катеров. Со стороны озера смотрелись домики очень красиво. К сожалению, нет фотографий ни домиков, ни местности тех времен. Фотографировать ведь запрещалось. В те годы всякие запреты доходили до курьезов. Спрашивал я конструкторов-архитекторов проектного института, почему улицы такие кривые? Ответ получил очень неожиданный - чтобы не подражать американцам и не допускать космополитизма. В то время был ярый настрой против так называемого космополитизма, не решались делать так, как в других странах, у капиталистов. Смешно? Но это факт. Правда, этот уродливый настрой не долго продержался, как-то незаметно о нем забыли. Но все же, как говорится, из песни слова не выкинешь. Все знают клуб имени Ленинского комсомола. Тогда в нем размещался Дом офицеров. Помнится, он и в те времена был такой же, как сейчас, разве что немного перестроили. Это была окраина города, вокруг стоял лес, а на теперешнем проспекте Победы росло много грибов и ягод. Где-то в стороне, если идти по тропинке вглубь леса, скрывался магазин, в котором можно было купить все необходимое. Помню, мы покупали в нем штаны А. П. Ратнеру после того, как он свои здорово "загрязнил" на заводе. Мы много смеялись над этой покупкой, потому что штаны оказались короткими и узкими по сравнению с обычными для тех времен - длинными и широкими. Я часто вспоминаю этот случай, ведь через несколько лет появилась мода на узкие и короткие брюки. Получилось так, что наш доктор наук Ратнер оказался законодателем моды. На месте того небольшого магазинчика потом построили универмаг. На улице Школьной в двухквартирных коттеджах жили руководители производства. Три коттеджа выстроили в два этажа, тоже на две квартиры, но каждая площадью 100 квадратных метров и с большой площадью дополнительной, нежилой. В одном таком коттедже, занимая его полностью, жил Б. Г. Музруков с семьей (на углу Школьной и Сосновой, нынешних Ермолаева и Музрукова). Коттедж был огорожен чугунной решеткой-забором, у ворот стоял часовой. В те времена высокое начальство отгораживалось от людей не только забором и охраной, но и невозможностью общения. Школьная улица упиралась в озеро, но у берега ее перегородили три коттеджа, тоже с высоким забором. В них сейчас живут горожане, а тогда в крайнем справа располагался уполномоченный Совета Министров Ткаченко, ставленник Берии. Он имел личные купальни и пляжи у озера. И если кто к ним подплывал, то охрана или прогоняла, или задерживала, а непослушных обстреливала. В соседних домах-коттеджах, перегораживающих берег озера от горожан, жили руководители строительства. Ранним октябрьским утром, еще в темноте, ехали мы в автобусе первый раз на свой объект. Когда проезжали мимо завода 156, Угрюмов мне шепнул на ухо: "это "Аннушка". Я ничего не понял, но промолчал. Потом догадался, что мы ехали мимо объекта "А", первого промышленного реактора. Говорить о нем, тем более о том, где он находится, строго запрещалось. Вскоре мы подъехали к "своему" объекту - зданию 101, которое было в полном разгаре строительства. Вызывала удивление труба высотой 150 метров, удаль строителей и монтажников, которые еще продолжали достраивать трубу и вести монтаж ее оснастки. Разумеется, я поспешил посмотреть, как идет монтаж оборудования 8-го отделения, в котором мне предстояло работать, пускать новое производство. Однако побывать всюду не удалось. В конечной части технологического передела устанавливалось оборудование из серебра, золота, платины. Поэтому вход туда - весьма ограничен, обязательно требовалось полное переодевание, проходить можно было лишь донага раздетым. Руководил монтажными работами главный инженер управления "Уралпроммонтаж" Николаевский. Вспоминаю его как изумительно энергичного человека, имеющего богатый опыт монтажных работ, грамотного и умного специалиста. Работал он почти круглые сутки, не выходя с завода. У него были мастера высокого класса - Докашенко, Березовский, Дериш... Они умели монтировать с большой точностью, с высоким качеством. Вообще, я считаю, что отношение к работе в те времена было более ответственное, более добросовестное, чем сейчас, когда длительное отвлечение от работы на различные идеологические мероприятия, семинары, спортивные соревнования и художественную самодеятельность дало отрицательные результаты. Сказалась и меньшая требовательность к срокам и объему производства. Мешали и различные производственные совещания, эксперименты, шараханья по разным направлениям хозяйствования. Вот и появилось равнодушие к работе со всеми негативными последствиями. ...Есть на улице Школьной коттедж № 32. В этом доме в те времена располагался маленький ресторан, в котором можно было вкусно позавтракать, пообедать и поужинать с богатым выбором спиртного. В этот "генеральский ресторан" пускали и нас - представителей науки, членов пусковых бригад. И мы там иногда бывали. Однажды за завтраком у меня произошла необыкновенная, запомнившаяся встреча. Напротив меня сидел солидный мужчина с седоватыми волосами и лицом, которое мне показалось знакомым. Подумалось, что это Ваня Кирин - мой товарищ по школе, большой озорник. Я вспомнил, что у него одна нога болела, и он прихрамывал. Этим и решил проверить свою догадку. Взглянул на него, когда он встал из-за стола. По походке понял - это он. Осталось только представиться самому. Как оказалось, он сотрудник одного института и тоже приехал пускать завод. Ваня рассказал мне, что в рабочем поселке живет Петя Трякин, тоже наш школьный товарищ, даже дал его адрес. С тех пор я не видел Ваню, а Петра Ивановича Трякина в тот же день нашел, и до сих пор встречаемся. Вот такие бывают случаи в жизни. А ведь всякое общение с другими людьми в условиях режима тех лет вызывало пристальное внимание контрольных органов, и, видимо, поэтому Ваня внезапно исчез не оставив никакой весточки о себе. О работе, как правило, не разговаривали вне производства, почти не упоминали о том, что делали, чем занимались. Даже в стенах института, где нужно излагать, скажем, полученные результаты, мы пользовались условными названиями, символами. Если почитаете отчеты тех лет о ходе исследовательских работ, вы не найдете в них слов "уран" или "плутоний". Все называлось по-другому. Мы остерегались даже в разговорах произносить эти слова, и это так впиталось в наше сознание, что на этой почве происходили смешные истории. Однажды после работы я ехал в трамвае по Москве, и захотелось мне побывать в кино. Все равно, что смотреть, лишь бы отдохнуть. В окно трамвая увидел кинотеатр. "Уран" - прочитал я его название и как-то даже бессознательно проехал мимо. Семен Борисович Цфасман, наш главный приборист, рассказал мне о том, что он от частых хождений мимо многих часовых так привык вытаскивать из кармана пропуск, что когда приехал домой, то стал искать пропуск, чтобы показать его своей жене. Я ему поверил. Жаль мне этого человека - какой он был умница! Вскоре после пуска завода его уволили (тогда всех евреев Берия увольнял с нашего завода). Он приехал домой в Москву и долго не нег найти работу. Может поэтому у него появилась язва желудка, и вскоре он умер. Думаю, эту "язву" нажил еще на нашем заводе. А завод в то время строился. Тогда он назывался объектом "Б", начальником его был Петр Иванович Точеный - типичный руководитель и хозяйственник того времени. Он бегал, суетился, много кричал, постоянно вытирал платком свою потную бритую голову. Проявлял такую энергию и готовность делать все сразу, что это, порой, мешало самой работе. Будучи малого роста, но с большим ожиревшим животом, он, как колобок, катился быстро по стройплощадке и всюду успевал. Свое дело он делал добросовестно, старательно, и для завершения самой стройки выполнил все, что мог и что надо. Он постоянно ругался со строителями, требовал испытывать оборудование под давлением и сам старался все проверить. Строители его слушались, побаивались и подшучивали над ним. Как-то в столовой "на березках" во время обеда начальник строительного участка капитан А. К. Грешнов рассказал, что рабочие-строители нечаянно забрызгали Точеного мазутом, а потом сильной струей воды отмывали его. И вот капитан предложил тост за то, что живот Точеного выдержал испытание давлением в 10 атмосфер. Такие шутки были обычны, они никого не обижали, и, несмотря на постоянную перебранку с крепкими словцами, люди жили дружно и относились друг к другу уважительно. В этой столовой-ресторане "на березках" специалисты, строители, монтажники, ученые отдыхали после тяжелого труда довольно весело, дружно. Рассказывали разные байки, анекдоты, смешные истории, а однажды главный конструктор большой железобетонной трубы Ротшильд поспорил в ожидании обеда, что простоит на руках на столе пять минут. За это мы - зрители должны его накормить бесплатно. Он был маленький, щупленький, и никто не верил в такие его способности. А когда он все-таки выдержал стойку, то А. К. Грешнов заявил, что наконец-то впервые в жизни Ротшильд заработал своими собственными руками кусок хлеба. Шутка была безобидна, все смеялись и хоть на короткое время отвлеклись от бесчисленных забот. Уверенно говорю, что жили тогда дружно, доброжелательно, люди понимали и ценили шутки. Объект стал формироваться кадрами. Они прибывали с других предприятий страны, из техникумов, институтов. Большинство из приехавших - молодые девушки и уже немолодые мужчины. Молодые парни остались там, на фронтовых полях. Часть из прибывших, в основном, неспециалисты, проходила практику в Москве, в нашем институте на установке У-5. Две девушки, техники по образованию, практиковались в моей лаборатории, где я изучал процесс осаждения плутония, - это Надя Мелетина и Вера Урядова (теперь Померанцева). Они помогали мне в лабораторных исследованиях и относились к работе с присущей молодежи энергией и оптимизмом. Потом на заводе стали операторами на щите управления и показали себя знающими и умелыми работниками. С прибытием новых кадров началась учеба, и я проводил занятия с новичками. Как и мы сначала, так и они в первое время не имели понятия, чем будут заниматься. Никто до того не изучал радиохимию, да и мы, "специалисты", освоили ее только в основном по книгам, по закрытым текстам радиевого института. В то время большой глубины знаний и не требовалось. Надо было хорошо изучить монтажные схемы не только по чертежам, но и на месте, так сказать, в натуре. Носить с собой записки, схемы не разрешалось, и требовалось все знать на память и так, чтобы зрительно представлять, где идут линии, где стоят аппараты, вентили, из какого аппарата перетекает какая жидкость, с какой скоростью и по каким трубам. Эти познания необходимы еще и потому, что требования режима были необычно жесткими, а контрольные органы сами не знали, что надо сохранять в тайне, а что не надо. Так, например, на щите управления на панелях нарисовали немую схему с обозначением номера аппарата. Один из авторитетных контролеров, в брюках с красными лампасами, увидев цифры, на квадратике схемы, потребовал убрать их, заявив, что по номеру аппарата можно узнать их количество и определить объем производства. Пришлось выполнить его требование, а работать стало еще сложнее. Управлять технологией вслепую очень непросто, особенно ночью, когда появляется усталость и ослабляется внимание. Деятельность режимных органов, которые возглавлял Берия, была весьма сурова и доходила до безрассудства. Представьте, что на каждом входе в отделение стоял часовой и требовал пропуск, причем спрашивал имя, отчество и фамилию и долго рассматривал фотографию. Так повторялось много раз за смену. В напряженной обстановке, когда что-либо не ладилось, это доводило женщин-операторов и начальника смены Г. Н. Зырянову до слез и нервных потрясений. Удалось после больших переговоров отменить эту процедуру на местах охраны, а потом совсем снять часовых. Снова вспомню про Петра Ивановича Точеного. Кроме суматошности был он большой чудак, и потому сочиняли о нем правдивые, но забавные рассказы. К примеру, как ходил он на озеро Карачай на охоту в полном охотничьем снаряжении, но без ружья. Вроде бы ему оно не требуется, все равно мимо стреляет. В те времена это озеро было забито дичью. Охотники-любители удачливо проводили здесь время. Случались с ним и совсем несмешные истории. Однажды он решил проверить внутреннее состояние аппарата 202 - растворителя. Влез в него нормально, а вот выбраться не смог, так как толстый был и неловкий. Пришлось монтажникам вытаскивать его с большим трудом, словно пробку из бутылки. Нелепо он закончил свою службу на этом объекте из-за своей чудаковатости. Как-то в середине 1949 года приехал на стройку Берия. Естественно, его встречали трепетно, вылизав объект до полной чистоты. Помимо большой свиты личной охраны его сопровождали Петр Иванович Точеный и Борис Вениаминович Громов. Петр Иванович плохо знал производство и своих людей, путался в рассказах, называл Берию Абрамом Павловичем, а не Лаврентием Павловичем. Берия рассердился и приказал уволить с работы Точеного. А вот Борис Вениаминович Громов давал толковые объяснения, знакомил с персоналом, почти каждого зная по имени и отчеству, показал свою блестящую память и эрудицию. Впоследствии Берия добился присвоения Громову звания Героя Социалистического Труда. Вот так бывало в те годы, да и совсем недавно примерно то же происходило. В те времена наказывали и награждали, скажем так, решительно. За ввод нашего объекта (после пуска всего комбината и испытания в сентябре 1949 года первой атомной бомбы) были такие награды, которые сейчас и не представишь. Например, главному технологу проекта Якову Ильичу Зальберману построили под Ленинградом дачу, такую же премию получил Всеволод Дмитриевич Никольский, только под Москвой, а архитектор-строитель Ленинградского института Абрам Зиновьевич Ротшильд (автор проекта высокой железобетонной трубы) был удостоен не только премии, но и правом поездки на всех видах транспорта в любую точку страны без ограничения числа поездок. Это право мы называли "ковром-самолетом". Многие были награждены орденами. И даже мне, сравнительно рядовому исследователю, вручили в Кремле орден Ленина. Такая награда меня радует до сих пор. Но премии и ордена были позже, а пока - завод строился. Октябрь, ноябрь, декабрь 1948 года для меня остались в памяти как самые трудные месяцы подготовки и пуска завода. Мы изучали теорию на занятиях, практику на монтаже так, чтобы, не глядя на схему, знать, где что стоит, где и как проходят трубы, расположение ключей и штурвальчиков управления на щите. Монтаж еще продолжался, а мы начали водную обкатку, проверку проходимости оборудования, функционирования приборов. Тем более, что почти все приборы изобретались заново. В создании средств контроля показал себя талантливым инженером, изобретателем и организатором Семен Борисович Цфасман. Он сам, своими руками отлаживал поплавковые уровнемеры, контактные сигнализаторы и датчики счетчиков активности. Они, по нынешним временам, были все примитивные, но работали и позволяли постоянно контролировать ход процесса. Как рождались приборы, покажу на примере. Когда наладили прибор замера гамма-активности и появилась на перфоленте ее запись, мы обратили внимание, что активность меняется в зависимости от времени процесса. Догадались определять завершение процесса количеством гамма-излучения. Это теперь всем кажется, что иных вариантов и быть не может, а тогда мы с Семеном Борисовичем ну просто-таки ухватились за такую возможность и ввели ее в основу прибора. Да, в те времена все открывалось в практике работы впервые. Мне поручили должность ведущего технолога отделения конечного передла, т. е. аффинажа, и я с большим увлечением занимался совершенствованием оборудования. Когда проектировали объект, ко многим вопросам и решениям подошли наивно, без должной смекалки. Только при освоении технологии многое додумывалось и многое исправлялось. Так, например, линию с реагентами и сдувок смонтировали за щитом управления на расстоянии 1,5- 2 метра. Не подумали о том, что в эти линии могут попасть активные растворы, фон излучений от которых был высокий и облучал операторов. В каньонах через ткань Петрянова фильтровали осадок, содержащий плутоний и высокоактивные продукты деления. Потом фильтры, после растворения осадка, снимали вручную, наивно полагая, что осадок будет неактивен, "чистый". Аналогичное решение, только в еще худшем варианте, было использовано в другом, 15 отделении, где фильтровали осадок урана в виде соли уранилтриацетата. Эту соль, после промывки вручную, совками пересыпали в мешки. Так готовился продукт 80, который отправлялся потребителю. От большого гамма- и бета-излучения поражались аппаратчики, которые заболевали лучевой болезнью. Сдувочные линии из аппаратов с растворами с огромной радиоактивностью, где проводились осадительные процессы, соединялись с вытяжной вентиляцией. Были случаи выброса продукта с активным осадком в вентиляционные короба. В них свисали сосульки желтого осадка, из вентиляции стекала радиоактивная жидкость на отметку, т. е. на пол, по которому ходили люди и разносили "грязь" (очень опасную "грязь") по всем помещениям. Вентиляционные короба входили в большую трубу, а из нее воздух, загрязненный сдувочными газами, выбрасывался в атмосферу, загрязняя территорию аэрозолями, содержащими продукты деления урана. Все эти ляпсусы при проектировании были допущены не из-за халатности, а незнания, отсутствия опыта эксплуатации. Это сейчас мы стали грамотными, а тогда никто не представлял, как будет работать завод, как сделать его безопасным при эксплуатации и как не допустить переоблучения персонала. Все делалось впервые. Казалось бы, ученые-радиохимики должны были догадаться, сообразить, но и они познали беду только потом, когда начали работать. Ведущие специалисты: кандидаты; и доктора наук, академики - постоянно были на объекте, но и они недооценили все коварство радиохимической технологии. Борис Александрович Никитин - руководитель всей пусковой бригады, автор технологии с применением экстракционных процессов - сам оказался жертвой незнания радиохимии и умер вскоре после пуска объекта. Александр Петрович Ратнер - доктор химических наук, ученик Хлопина - во время пуска и в начальный период эксплуатации наблюдал за технологией не со щита, не только по анализам, а сам лез в каньон, в аппарат - смотрел, щупал, нюхал почти без средств защиты, в одном халате, в личной одежде. Вряд ли я преувеличу, если, назову его героем труда и науки. Его самоотдача, которая сопровождалась пренебрежением к трудностям и особым условиям, после посещения опасных мест привела к гибели. Он умер через 3 года после пуска объекта. Главный технолог проекта Яков Ильич Зильберман был более аккуратным, но обстановка заставляла и его бывать везде и видеть все. Он умер не сразу, а через 10 лет. Ведущие специалисты стали жертвами незнания поначалу неопознанной науки. А как много было пострадавших из тех, кто вел технологию, кто ремонтировал, переставляя аппараты, вентили, приборы, кто заваривал свищи и убирал пролитый активный раствор. Кто просто беззаветно трудился, полностью доверяя специалистам, инженерам. Разве Думал о последствиях своего беззаветного труда техник-механик Алеша Кузьмин или инженер-механик Александр Ведюшкин, которые сделали свое дело и молча умерли. Можно привести еще много фамилий, имен тех, кто были настоящими героями. Незнание, неопытность и риск, привели к тяжелым последствиям и ведущего специалиста, начальника технического отдела Александра Александровича Каратыгина. Он готовил вручную в бутылях раствор готовой продукции перед отправкой потребителю. Забыв об опасности при изменении геометрии объема, что приводит к цепной реакции, он наклонил бутыль. Произошла реакция с большим потоком нейтронов. Переоблучение было настолько сильным, что, несмотря на своевременное оказание медицинской помощи, Александр Каратыгин после длительной болезни лишился ног и остался с искалеченными пальцами на руках. Недавно умер Анатолий Федорович Пащенко. И его смерть имеет такое же происхождение. Он много работал в условиях высоких радиационных полей, сильной загрязненности воздуха. Вот такой коварной оказалась радиохимия. ПУСК Наиболее заметной фигурой в период пуска на объекте "Б" был главный инженер Борис Вениаминович Громов. По своей эрудиции, грамотности, по своему умению ориентироваться в науке и технике он являлся выдающимся специалистом. Не случайно, что после увольнения П. И. Точеного уже в 1949 году его назначили начальником объекта. Он умел разговаривать и с руководителями, и с подчиненными, знал многих в лицо и по фамилии, к людям относился хорошо, любил молодых и красивых женщин, и они чувствовали это. Уже в то время он был женат на четвертой жене, которая родила ему двух сыновей. Он платил алименты двум другим женам, а бюрократы из бухгалтерии высчитывали с него за бездетность, так как он не представил нужную справку. Борис Вениаминович терпеливо переносил все невзгоды от скандалов с женой, а та иногда сильно сердилась на него. Он вел войну с бюрократами и формалистами сверху, которые упрекали его во всех грехах и пытались "проучить" за непостоянство в семье. Но Громов легко доказывал свою правоту цитатами из работ Энгельса о семье и браке. Он работал с утра до позднего вечера, как, впрочем, и все руководители того времени. Вряд ли я преувеличу, если скажу, что Б. В. Громов вместе с А. П. Ратнером довели производство до нормального функционирования. Это они мучились над тем, как добиться нужной очистки раствора от продуктов деления на переходе его в аффинажный передел. Тогда по проекту это осуществлялось на узле марганцевой очистки. Аппарат с толстой чугунной защитой, размещенный на верхней отметке, был предметом больших хлопот, ибо именно в нем получали осадок, но с радиоактивными цирконием и ниобием. Примеси различных веществ в исходных растворах и реагентах образовывали большое количество труднорастворимых осадков. А это мешало дальнейшим технологическим операциям. Долго мучились, пока не придумали принципиально новую технологию, так называемую схему ББ. В лабораторных условиях она была проведена группой исследователей во главе с Н.Г. Чемариным и одобрена руководством комбината. Но это уже было позже. А пока вернемся к началу, к декабрю 1948 года. 22 декабря 1948 года дежурный инженер Александра Ивановна Неретина загрузила первую порцию блоков урана в аппарат А-201. Это было поздно вечером, но на щите управления было много народу - руководители разных уровней науки и производства. Всех волновал вопрос: как будет проходить растворение. В первый раз в большом количестве облученный уран подвергался растворению. В числе "любопытных" был и я, но не испытывал особого беспокойства, так как именно мне впервые пришлось растворять урановый блок еще в институте. Я был уверен, что процесс пойдет так же, как и в лаборатории. Волновало лишь одно - растворение алюминиевой оболочки идет с саморазогревом, и если неправильно дозировать реактивы и не остановить внешний подогрев в начале реакции, то могут быть выбросы раствора. Об этом знали немногие, в том числе Борис Петрович Никольский, который давал рекомендацию на технологию растворения и был ответственным руководителем этой части радиохимии. Итак, растворение началось. Оно шло нормально (если не считать досадную ошибку с дозировкой ртути), без бурного кипения. Первая порция уранового раствора была получена и на следующий день передана на ацетатное осаждение. Для надежности растворение продолжалось сутки (так было предусмотрено инструкцией). Перед радиохимиками стояла задача: из облученного урана выделить плутоний-239, очистить его от продуктов деления и всех примесей, чтобы тех не содержалось в нем и миллионных долей процента. Для этих целей предусматривалось подвергнуть раствор ацетатным переосаждением, отделить плутоний от урана и образовавшихся в ядерном котле элементов. Полученный концентрат плутония следовало дополнительно очистить от примесей, но уже на фторидном переосаждении, т. е. на аффинаже. Здесь для отделения плутония от урана использовали их разную валентность в восстановительной среде. Вначале раствор окисляли бихроматом калий с использованием азотной кислоты. При этом уран и плутоний имели шестивалентное состояние и при ацетатном осаждении выделились в осадке, а в растворе оставались макропримеси и продукты деления. Таким образом, удавалось избавиться от основных примесей вместе с жидкостью. Оставшийся осадок растворяли и потом восстанавливали бисульфитом натрия, и вновь осаждали ацетатом. В итоге этих операций уран сохранял шестивалентную форму в виде осадка, а плутоний переходил в четырехвалентную и уже оставался в растворе. Разделяя осадок и раствор, получали плутоний и уран отдельно. Таков, кратко, принцип технологии, которая была заложена в самом первом варианте промышленной радиохимии. Тот же принцип разделения урана и плутония применялся и на повторной очистке, на аффинаже. Но осаждение велось не в ацетатной, а в азотнокислой среде в присутствии фтора. Сначала раствор окисляют бихроматом, затем добавляют плавиковую кислоту и лантан. Образуется осадок фторидов редких элементов вместе с лантаном. В азотокислой среде плутоний остается в растворе, а продукты деления вместе с латаном в виде осадка удаляются. Затем уже раствор плутония с помощью химических реакций переводят в осадок. Такова схема и технология извлечения ядерного горючего и основы атомной бомбы. Как было бы хорошо, если бы все шло, как описано… С первых дней нас преследовали неожиданности. Когда проверяли осаждение солей урана с плутонием, то осадка не получили. Долго искали причину, волновались, разводили руками и не могли ничего сказать высоким начальникам. Когда увидели жидкость желтого, цвета, вытекающую из щелей вытяжной вентиляции, сообразили, что весь раствор с осадком "загнали" в сдувку, а она была соединена с вентиляционным коробом. После перебранки и новой регулировки постарались смыть осадок, при этом порядочно загрязнили помещение, где ходили люди в своей личной одежде и на обуви (были все в галошах) разносили "грязь" по всем помещениям. Переделали сдувку и повторили осаждение уже из новой порции. Процесс прошел вроде бы нормально. Но когда получили первый раствор, то выяснили, что в нем плутония нет или почти нет. Тут опять все забегали, начались повторные анализы, совещания, обсуждения. Когда догадались представить, что это такое - 200 граммов плутония и в каких объемах и емкостях он находился, то предположили, что он поглотился стенками сосудов. Так и оказалось. Лишь спустя некоторое время его получили. Выдержка победила, продукт появился, и начались очередные операции по его очистке. Процесс был изучен в институте на установке У-5 и считался сравнительно надежным, нуждался только в уточнении параметров. Однако один производственный узел оказался неудачным как по проектному замыслу, так и на практике. Это узел фильтрации уранилтриацетата. По технологии осадок сливался на фильтр, покрытый бельтинговой тканью. Затем его промывали, сушили и в сухом виде загружали вручную в мешки. Расчеты на то, что осадок станет чистым, а радиоактивные примеси будут удалены с промывными, водами не оправдались. Сохранилось немало продуктов деления - циркония, ниобия, цезия, стронция и других бета- и гамма-излучателей, которые создали в каньоне, где работали аппаратчики, высокий фон и облучали людей. В первое время на это мало обращали внимания, т. к. не имелось кассет, измеряющих облученность персонала, дозиметрическая служба только зарождалась, а медицина не вела контроль. Расфасовка осадка (продукта 80) в мешки, замена фильтрующей ткани - вот самая тяжелая и опасная работа, от которой потеряли здоровье рабочие, инженеры, техники и научные работники. В дальнейшем этот узел не раз подвергался переделке. Первое, что сделали, - защитный экран с отверстиями для рук и окном со свинцовым стеклом. Рабочие да и авторы проекта вскоре забраковали эту конструкцию. Затем, уже через год, смонтировали подвесную центрифугу, которая отделяла осадок, но от ручной расфасовки в мешки не избавила. Да и работала центрифуга весьма опасно - сильно - вибрировала. Однажды главный механик объекта М. Е. Сопельняк взял в руки вагу-бревно толщиной 10-12 см - и пытался ею прижать вал и снизить вибрацию. Михаил Ефимович переоценил свои возможности и попал в опасную ситуацию - бревно выбило у него из рук и с силой отбросило в сторону. К счастью, никто не пострадал. М. Е. Сопельняк был физически сильным, плотно сложенным, крепким человеком. Отдавая себя производству, многое сделал для завода. Был впоследствии награжден орденом Ленина. Узел фильтрации пульпы и расфасовки осадка (восьмидесятой) оставался самым трудным и опасным циклом производства долгие годы, пока не спроектировали, изготовили и смонтировали новую центрифугу под названием "Афон-1200". Практическое применение и полное освоение этой машины было осуществлено уже на новом заводе - объекте ДБ. На переделе ацетатных переосаждений были и другие помехи и сложности, но они исправлялись в ходе освоения технологии и не остались в памяти. Можно отметить общий недостаток в компоновке оборудования и арматуры. Некоторые узлы размещались на верхних этажах, и если были проливы активных растворов (а они случались), то продукция попадала на нижние этажи (отметки), и тем самым загрязнялись многие до этого чистые помещения. Особенно неудачно размещались вентили в вертикальных нишах. Они закрывались тяжелыми чугунными плитами. Если вентиль требовалось заменить, приходилось снимать плиты, при этом оголенные трубы с активным раствором создавали фон, опасный для здоровья, и наши слесари переоблучались. Неожиданными являлись источники загрязнения помещений конденсатом влажного вытяжного воздуха. Он образовывался в большой трубе и оседал на ее дно. Отсюда просачивался на отметки. Такое явление обнаружили и исправили только в 1950 году, т. е. через восемнадцать месяцев после пуска. Для этого слив конденсата вывели в специальные сборники. Много других совершенствований приходилось применять в период отладки и освоения нового производства. Период освоения был наиболее трудным на конечной стадии - в 8-м отделении, где использовалась фторидная технология. Опасения за ее надежность выказывались еще при лабораторной проверке на отчете у В. Г. Хлопина. Извлечение плутония вообще сопровождалось скоплением большого количества примесей редкоземельных элементов, железа, хрома, никеля. В 8-м отделении, где оборудование изготовлено из хромоникелевой стали, примесей прибавлялось. Здесь мы ничего не могли придумать, чтобы повысить чистоту продукта. Пригласили на консультацию доктора наук Н. В. Тананаева, известного химика-аналитика. Он предложил поменять материал, из которого изготовлено оборудование. Легко сказать - поменять материал! Это значит сломать все отделение и смонтировать заново. Однако консилиум, ученых, среди которых были такие корифеи того времени, как академик А. П. Виноградов, член-корреспондент АН В. А. Никитин, доктор наук Б. П. Никольский и А. П. Ратнер и другие, вынужден был признать необходимость замены аппаратов. Еще в Москве, в институте мы проверяли материал винидур, винипласт, плексиглас, и все они оказались весьма пригодными для среды, где проводилось фторидное осаждение. Пугало одно - слабая их механическая прочность и быстрое "старение". Совсем неизвестно было влияние облучения на стойкость материала. Маленькие аппараты из винидура и плексигласа для Московского института мы заказывали на владимирском заводе. Решили просить их сделать и большие аппараты для 8-го отделения. Молодцы владимирцы, изготовили все для нас за 2-3 месяца. Начался перемонтаж в условиях большой загрязненности. Везде хромоникелевую сталь меняли на винидур, а серебро - на плексиглас. Сейчас трудно вообразить, как смогли тогда спроектировать, изготовить и смонтировать целое отделение с оборудованием из другого материала всего за один год. Аппарат высотой 2 метра, в диаметре около метра - из плексигласа! Однако все, было сделано. И на этом оборудовании начали вновь работать, выполняли план. Первую порцию готового продукта в виде пасты мы соркоблили ложкой с нутч-фильтра в специальном каньоне вдвоем с Чугреевым еще в феврале 1949 года. Как ни трудно было извлечь плутоний из обилия примесей, нам удалось это сделать неоднократной щелочной разваркой, растворением, промывкой. Выдача первой порции проводилась из "подвального" помещения (которое мы почему-то называли каньоном) в присутствии представителей и администрации. Заложили "пасту" в эбонитовую коробку и передали ее представителю завода-потребителя. Сколько плутония там было, мы и не знали, да и знать нам не рекомендовалось. Даже потом, когда я уже был главным инженером объекта, количество плутония, заложенное в плане, было известно только начальнику объекта, a вся документация готовилась только в одном экземпляре. Весьма сложным и опасным техническим узлом был каньон, где размещался нутч-фильтр с тканью Петрянова для фильтрации осадков урана и примесей при окислительном фторидном осаждении. Для удаления осадка с фильтра его вытягивали вместе с тканью в специальную кассету из чугуна с тяжелой задвижкой. Эту кассету тельфером грузили на машину, увозили в здание 145. Там сбрасывали ткань с осадком в специально изготовленную яму из бетона, а кассету возвращали. Новую ткань на нутч-фильтр укладывали вручную, заходя в каньон через тяжелую дверь. Через некоторое время весь каньон и все кассеты стали очень грязными, появился высокий фон излучений, аппаратчики оказались в опасной зоне. Но никто не знал, какое облучение приняли рабочие и инженеры завода. Первым начальником 8-го отделения был Николай Самойлович Чугреев, а технологом назначили меня. Оба мы работали с небольшими перерывами на обед и ужин. Часто на заводе оставались на всю ночь. Несколько часов сна проводили на длинных столах в одном из помещений объекта. Позже нам была выделена комната в домике, где сейчас находится РСЦ-12. С Чугреевым мы встретились еще в Московском институте, там он был ведущим технологом. Его умение излагать свои мысли с юмором, личное обаяние привлекали меня, и потому впоследствии мы стали друзьями. Производство было главным делом его жизни, а увлечением - шахматы. На склоне лет Николай Самойлович начал строить дачный домик, тогда и появилось у него еще одно хобби. Работа так его увлекала, что он забывал об осторожности и нарушал правила техники безопасности - облучался. И, тем не менее, отличался отменным здоровьем, редко жаловался на недомогания. Уверен, что Николай Самойлович просто игнорировал воздействие радиоактивности, внушил себе то, что это его не касается, что особой вредности нет. В моем представлении, это и помогало ему сохранить здоровье. Замечу также, что я сам подвергался большому радиоактивному излучению, только в 1952 году "набрал" более 125 бэр. Но живу уже восьмой десяток и не собираюсь в мир иной. А ведь признаюсь, что, уезжая из Московского института, видел - сотрудники смотрели на меня как на обреченного. Именно тогда я спросил Зинаиду Васильевну Ершову: что надо делать, чтобы сохранить здоровье? Она ответила: "Занимайтесь физкультурой". Я всегда следовал ее совету. А еще замечу, что много значит психологический настрой. Поэтому все старались работать с шуткой, весело. Году в 1950-м, когда в здании 101 велись ремонтные работы с привлечением монтажных организаций, один молодой специалист-монтажник спросил у меня, почему он испытывает страх и непонятное волнение, когда проходит по нулевой отметке мимо 16-й оси. В духе того времени я ему ответил, что волнение его легко объяснить, ведь рядом в помещении работают лаборантки, обаятельные девушки. Он немного растерялся, а потом признался: страх, мол, прошел, а вот волнение - усилилось. Сейчас средства массовой информации стараются внушить страх, преувеличивают опасность радиоактивного заражения, и все случаи заболеваний, рождения калек и отклонений здоровья от норм приписывают радиоактивности. Такое давление на психологию населения действительно может привести к заболеваниям и именно по причине внушения. Может со мной и не согласятся, но я считаю, что в этой кампании развития страха у населения преследуются и корыстные цели - урвать у государства побольше льгот, лучших условий жизни. Мои рассуждения могут вызвать бурю негодования, но я имею право так говорить, потому что всю трудовую жизнь провел в условиях куда более вредных, чем, к примеру, существуют в окрестностях Чернобыля. Но я отвлекся, вернемся к тем памятным пятидесятым годам. Хозяйственные вопросы и технические изменения определялись, как правила, на совещаниях, которые вел Борис Глебович Музруков, начальник базы 10 - так назывался химкомбинат "Маяк" в те далекие годы. Борис Глебович по четвергам приезжал на объект и принимал решения без проволочек, сразу же после совета с учеными и производственниками. Его указания и приказы исполнялись быстро, в течение недели, до очередной встречи. К сожалению, такой стиль руководства был впоследствии утрачен... Производство совершенствовалось и работать технологам стало легче. Но не покидало нас беспокойство о стойкости наших аппаратов. И вот однажды произошла авария. Взорвался аппарат из плексигласа, в котором был осадок вместе с плутонием. Каньон, был закрыт, и люди не пострадали. Аппарат разорвался так, что остались только мелкие его осколки. Стали искать причину, изучать, как велась технология, были ли отклонения по температуре и давлению, как выполнялись регламентные нормы. Выяснилось, что нарушений не было. Ученый совет определил причину взрыва: плексиглас стареет, особенно в условиях радиоактивного облучения, а при изменениях давления в аппарате возможны разрушения. С тех пор аппараты из плексигласа в радиохимии (промышленной) не применялись. За этот случай меня хотели посадить в тюрьму, но, слава богу, все обошлось благополучно. Моим ангелом-хранителем стала Ольга Степановна Рыбакова, которая потом рассказывала мне, что по этому случаю ее расспрашивали в органах НКВД, очень интересовались моей персоной. Она доказывала мою невиновность, и это помогло. Но не всем удавалось миновать кары "железной" руки. Работница отделения 6 Фаина Дмитриевна Кузнецова допустила нарушение, которое привело к разливу раствора. За это ее судили и направили в исправительный лагерь. Вернулась она тяжело психически травмированная, но силы свои молодые сохранила и вновь стала работать на нашем заводе. А вот оператор отделения 12 Петр Петрович Петренко в начале 1950 года однажды не пришел на работу, и мы его больше не увидели. Из органов НКВД за подписью начальника Соловьёва пришло коротенькое письмо, в котором нам предписывалось исключить Петренко из списка наших работников. Что было с ним, почему исключить - в письме ни слова. В те времена немного разговаривали с нами, даже с руководителями объекта. Исключить - и все. Вскоре и Соловьева куда-то "исключили". Как видите, работа наша сопровождалась двойным риском - потерять здоровье и лишиться свободы. Тяжела была доля тех, кто делал атомную бомбу. НА НОВОМ ЭТАПЕ Фторидный процесс получения плутония мы освоили и выдавали продукцию. А для внедрения экстракционной технологии в конце сороковых годов строилось здание 102. В апреле 1949 года наша пусковая бригада вернулась в институт. Здесь мне поручили изучить новый процесс в лабораторных условиях. После прикидочных проверок в пробирках мы начали подбирать режим отделения урана этиловым эфиром. Начал с того, что стал подбирать "аппаратуру", точнее лабораторную модель экстрактора. Она представляла собой одноступенчатый смеситель-отстойник, в котором эфир пропускали через стеклянный фильтр, на который заливался кислый водный раствор уранилнитрата. Мелкие капли эфира, образовавшиеся при проходе через фильтр, вступали в контакт с этим раствором, вместе с плутонием уран входил в эфир, а большая часть продуктов деления оставалась в водном растворе. На повторной экстракции при добавке восстановителя уже плутоний оставался в водном растворе. После упаривания раствора концентрация нужного продукта повышалась и достигала граммовых величин, что нас вполне устраивало. Разумеется, такого результата мы не могли достичь в лабораторных условиях, более того, технология изучалась сначала совсем без плутония. Дело в том, что плутония еще не было, и все наши исследования велись на основе литературных, весьма скупых данных и, главным образом, теоретически. Ведущим руководителем этой темы был член-корреспондент АН СССР Борис Александрович Никитин, ученик В. Г. Хлопина. Изученная нами технология и даже принцип конструкции аппарата-экстрактора были заложены в проект 12-го отделения. В институте я задался целью создать колонну непрерывного действия с многоступенчатым массообменом. Думал над конструкцией и на работе, и дома, и по пути домой. Совместными усилиями удалось изготовить из стекла сборную колонну ситчатого типа и провести на ней проверку наших идей. Результат был удачный. Директор института В. Б. Шевченко после знакомства с ним привел профессора Фольмера и предложил ему дать оценку перспективности наших достижений. Профессор Фольмер, немецкий ученый, работал над созданием радиохимического производства в стенах нашего института и был весьма авторитетным специалистом. Он предложил институту свою технологическую схему с использованием центрифуг и убеждал, что вся его схема разместится в одном кабинете директора. Но, к сожалению, надежных центрифуг нам в то время сделать не удалось. Профессор Фольмер жил на территории института в двухэтажном доме, в маленькой квартире. Он любил туристические походы по Москве и ее окраинам. Но нередко встречал подозрительные взгляды жителей, поэтому и был недоволен условиями жизни. Он уехал в ГДР, где возглавил Академию наук. Что конкретно он сделал для создания нашего производства, мне не известно. Итак, совместными усилиями отработанная технология стала основой здания 102, которое построили в стороне от уже действующего производства, т. к. новый экстракционный процесс из-за использования эфира был взрыво- и пожароопасен. Первым начальником отделения был Юрий Николаевич Лаврентьев, умный инженер, умелый руководитель. Его вскоре назначили начальником смены завода. Сейчас он на пенсии, перед которой работал директором завода 45. С самого начала экстракционная технология с использованием аппаратов почти лабораторного типа в производственных условиях давалась нелегко. Сам экстрактор представлял собой фильтр большого размера (15 см в диаметре) с корпусом из стекла. Это применили для того, чтобы видеть, как идет процесс. К такому стеклянному аппарату было очень сложно подвести трубы и закрепить их. Всякие перенатяжки были опасны, стекло могло лопнуть, а слабая затяжка приводила к подтеканиям и проливам растворов. Как ни осторожничали, в каньонах, где были установлены экстракторы, появилась большая загрязненность. Протекающие растворы содержали продукты деления или, как их называли в те времена, осколки. В этих же растворах было повышенное содержание плутония. При испарении создавалась загрязненность воздуха, а его вдыхание приводило к тяжелым болезненным последствиям. В числе пострадавших оказались Борис Александрович Никитин и Юрий Николаевич Лаврентьев. Чтобы обеспечить работу экстрактора без частого ремонта, решили сделать его из нержавеющей стали. Сначала работа вслепую, когда не видно, как идет экстракция, пугала, вызывала недоверие, но затем, после отладки, технология наладилась, и отделение стало регулярно выполнять план с выдачей продукции лучшего качества, чем из отделения с фторидной технологией. Первоначально не могли полностью обезопасить обслуживающий персонал. К примеру, для расфасовки готового продукта надо было его слить в бутыль, отмерить нужное количество, перелить в транспортную емкость, взвесить, опечатать и сдать приемщику. На все уходило немало времени и тот, кто занимался этим, переоблучался. Начальник отделения Галина Николаевна Зырянова сама занималась подготовкой продукции к сдаче. Бывали случаи, когда за день работы в каньоне она получала до 25 бэр. В дальнейшем из-за переоблучения вынуждены были перевести Галину Николаевну на другую работу. Начальником отделения затем назначили Николая Петровича Вакуленко, который работал на этом посту до остановки отделения. Видимо, и ему не удалось сохранить себя от радиоактивного воздействия и, несмотря на то, что долгие годы затем был на других должностях, вдали от источников облучения, рано умер, т. к. повредил свое здоровье у нас на заводе. Среди дежурных инженеров, которым пришлось осваивать новое производство, вспоминаю Валентину Кискину, ставшую потом женой Вакуленко. Валентине удалось сохранить свое здоровье, и она живет в нашем городе. Недостаточная очистка плутония от продуктов деления давала готовую продукцию с повышенным гамма- и бета-фоном, а условия работы со взрыво- и пожароопасным экстрагентомт-эфиром усугубляли сложность работы в отделении. Поэтому продолжались поиски других вариантов очистки, и они были найдены Б.В. Громовым, А.П. Ратнером и Н.Г. Чемариным в новой схеме под названием ББ. Николай Григорьевич Чемарин, возглавлявший исследовательскую группу, был фронтовиком, закончил службу в звании подполковника. Важнее всего, что он являлся знающим специалистом и обладал умной головой. Все задумки технологов оценивал грамотно и проверял в условиях лаборатории. По результатам проверки принимались решения: что внедрять, а от чего отказаться. Работал он со своей группой с "живым" продуктом со всем "букетом" излучений и вредной загазованностью. Поэтому вскоре, как многие другие, сменил работу, перешел в ЦЗЛ. Интересна его дальнейшая деятельность. Он был избран по конкурсу на должность начальника лаборатории в Никитском ботаническом саду, что в Крыму возле Ялты. Там он вел изучение миграции радиоактивных веществ в растениях. Необычная тема многих заинтересовала. Николай Григорьевич стал уважаемым ученым и жил неплохо. Но работа на нашем заводе сильно отразилась на его здоровье. Он приобрел болезнь, которая в Крыму не излечивается. Через некоторое время Н. Г. Чемарин вернулся к своему сыну в наш город, и, немного прожив, умер от рака желудка. Его сын занимался теми же работами в лаборатории завода, в которой отец оставил свое здоровье, недолго пережил отца и умер от ракового заболевания. Это тоже жертвы освоения промышленной радиохимии. Трагедия этой семьи усугубилась тем, что и мать, будучи тяжело больной, умерла накануне смерти отца и сына. В нашем городе всякое бывает. Жертвы освоения нового производства были и есть немалые. И пора бы подсчитать их и дать оценку нашей деятельности не только по тому, какую атомную бомбу изготовили, но и по тому, чего это нам стоило. Когда читаешь о чернобыльской трагедии, то невольно задумываешься: отчего так много говорят о ней и почему такая тишина там, где зарождалась ядерная энергетика. Приведу в пример себя. За время учета облучаемости в рабочих условиях официально записано, что я получил 333,5 бэра. А следует иметь в виду и начальный период работы, когда совсем не было учета облучаемости. Считаю, что официальную величину следует увеличить в 2-3 раза. У многих моих коллег возникает вопрос: почему так тщательно и с таким вниманием изучаются последствия чернобыльской аварии и почему существует другая оценка воздействия на организм тех, кто непосредственно, порой всю свою трудовую жизнь, работал в тесном контакте с радиоактивными излучениями? Возможно, наша родная медицина откроет в этом новое явление, вроде адаптации организма? Вернусь же к тому, как дальше развивалось наше радиохимическое производство. Перемонтаж конечных отделений на новую схему ББ производился уже без моего активного участия, поэтому подробности не знаю. Известно, что было смонтировано отделение 26 на месте 8-го, в новом отделении использовалась новая технология. Наш первенец - объект Б обрастал вспомогательными производствами в виде зданий 171, 170, где использованные реагенты подвергались очистке, упарке и регенерации для повторного использования. Освоение этих новых участков шло также с большими трудностями, т. к. "сырье" для этой-технологии было насыщено радиоактивными элементами, а они создавали фон гамма- и бета-полей очень большой энергии. Попытки что-то сделать лучше, чем в здании 101 в компоновке оборудования и трубопроводов, оказались малоэффективны, и условия труда в этих зданиях оказались столь же тяжелыми, как ив 101-м. Эти производства хорошо знают руководители Н.А. Соколов, который сейчас на пенсии и живет в городе, и Р. Ф. Кулаков - главный технолог ныне действующего завода 235. Здание 170, где проводилось щелочное концентрирование растворов, содержащих основную массу осколочных элементов, сохранило свое назначение до наших дней. В аппаратах проверялось немало других вариантов концентрации радиоактивных элементов, и это здание поныне является местом испытания разных технологических приемов. В здании 171 была смонтирована система выпарных установок для выделения уксусной кислоты из ацетатных растворов после их использования в технологии здания 101. Уксусная кислота снова возвращалась в химпроцесс, и тем самым уменьшалось количество сбрасываемых растворов. До пуска зданий 171 и 170, т. е. до 1952 года, растворы от ацетатных осаждений в здании 101 направлялись в банки комплекса "С" на "вечное" хранение. Эти банки стояли в каньонах с бетонными стенками, покрытыми гудроном. Часть растворов от марганцовых осаждений и другие отходы сбрасывались в озеро-болото, которое называется Карачай. Сейчас это болото является самым опасным хранилищем радиоактивных отходов с системой контроля за его уровнем, протекаемостью и испарением. Еще в 1949 году проложили к этому болоту трубопровод для слива отходов, смонтировали на пути этой линии огромный резервуар из нержавеющей стали и все засыпали землей. В последующие, пятидесятые годы небрежная эксплуатация внешних сетей и емкостей привела к катастрофе, которую вполне можно сравнить с чернобыльской. ВЗРЫВ На комплексе С в 3-й и 4-й банках длительное время хранился раствор, содержащий нитраты аммониевых и других солей. В банках жидкость испарилась, от скопления большого количества радиоактивных элементов повысилась температура, при этом осадок остался без влаги, высох. Достаточно было искры от неисправных приборов, как произошел взрыв нитратных солей такой мощности, что верх перекрытия банки сорвало, а сама масса радиоактивных солей поднялась в воздух на большую высоту. За счет радиоактивности появилось свечение облака пара и пыли, что создало иллюзию северного сияния. Это случилось 29 сентября 1957 года в 17 часов по местному времени. Я слышал этот взрыв, когда находился на стадионе во время футбольного матча. Прибежал в ЦЗЛ по вызову Н. А. Семенова, переоделся в защитную одежду и с прибором выехал на территорию своего завода-объекта, дублера Б. В то время я являлся начальником этого объекта. Он находился в разгаре строительства, а некоторые здания были построены. Приехал я на свой завод уже в темноте и увидел в небе необычное свечение. Тогда я предположил, что это отблески зашедшего солнца. На другой день, кажется в газете "Известия", напечатали короткое сообщение о необычном явлении на Среднем Урале, похожем на северное сияние. Вечер и всю ночь я замерял загрязненность территории своего завода и определил границу, где она была выше 5 микрорентген в секунду. На другой день вместе с инженером - дозиметристом А. Ф. Лызловым определили степень радиоактивного излучения не только на территории, но и на крышах зданий и сооружений. Результаты нанесли на картограмму, отметили величины загрязненности более 10 тысяч микрорентген в секунду (крыша здания 816) и сотни микрорентген в секунду на строящихся зданиях 802, 803, 807 и стройплощадках. На картограмме я записал, что надо сделать, чтобы обеспечить условия для продолжения строительства. Однако для этого надо много людей, нужно организовать их переодевание и отмывку. Сделать это было непросто, так как санпропускник только еще строился. Вскоре на объект приехал главный инженер строительства подполковник А. К. Грешнов, а затем министр Е. П. Славский. Он стал расспрашивать, что по-нашему мнению нужно делать, интересовался не лучше ли нужные нам сооружения строить заново на другом месте. Строители молчали, пришлось отвечать мне на этот вопрос. Трудно еще было сделать выбор: что надежней, что быстрее и проще. Загрязнение объекта большое, продукты деления разные, но более всего стронция-90 и цезия-137. Изотопы долгоживущие, период полураспада около 30 лет, защита от цезия непростая: он - гамма-излучатель. Опыта отмывки поверхностей, особенно стен, перекрытий и крыш, не имелось. Техники - практически никакой, кроме пожарных машин, бульдозеров, лопат и отбойных молотков. И все же я предложил вести работы по отмывке и подчеркнул, что все надо начинать с организации пункта переодевания, т, е. надо срочно достроить санпропускник. Ефим Павлович Славский был в большом возбуждении, сильно нервничал и начал с того, что отругал нас самыми крепкими словами из своего богатого лексикона. Затем, выслушав строителей, приказал полковнику Яковлеву - начальнику строительного участка - возглавить отряд, а меня назначил его заместителем по дезактивации территории, зданий и сооружений. Тогда мы организовали убогий уголок для переодевания и вывели людей на работу. Но тут столкнулись с тем, что и должно было произойти. Рабочие-солдаты не хотели идти к месту уборки и очистки. Стояли и молчали, командам не подчинялись, тем более их командиры и не старались добиваться исполнения своих приказаний, сами боялись. Видя такую ситуацию, мы с А. Ф.. Лызловым, проходя мимо группы солдат-рабочих, небрежно сказали: "Пошли, ребята". Но и это не помогло. Тогда мы вышли на опасную площадку возле здания 816, закурили и начали разговаривать спокойными голосами, не обращая внимания на солдат. Это помогло. Они начали подходить к нам и приступили к работе. Трудно первый раз преодолеть себя, но затем все становится просто. Начали чистить дорогу от "грязи" и мусора, затем водой из шланга помыли ее, пустили пожарную машину, которая стала мыть крыши и стены здания 816 - наиболее "грязного". Загрязненные стены после смыва водой счищали щетками, а штукатурку просто сбивали. "Грязный" мусор складывали в самосвал и увозили в яму-могильник. Затем бульдозеры сняли слой "грязной" земли, собрали его в кучи, и экскаватор грузил в машины, и отвозили в могильник. Появились плуги, начали перепахивать землю, и до морозов территория стала проходимой. Всю зиму чистили стены, крыши, перекрытия снаружи и внутри зданий и через год приступили к нормальным монтажным работам. Так переживал катастрофу объект ДБ - сосед объекта Б, где произошел взрыв банки. А что было на месте взрыва? Там были сосредоточены основные силы по ликвидации последствий аварии, и возглавлял работу сам Е. П. Славский. Проектировщики срочно дали эскизные чертежи на первоочередные работы, чтобы не взорвалась соседняя банка, где хранились такие же растворы и куда теперь нельзя было подать воду из-за повреждений трубопроводов. Начали сверлить отверстие для подведения воды. Через несколько дней ее удалось подать, и опасность взрыва снизилась. Уже в ближайшее время после ЧП стало ясно, что радиоактивные частицы, поднятые при взрыве высоко в небо, стало сносить ветром в северо-восточном направлении. В зоне радиоактивно-то факела оказались другие объекты комбината и, что еще хуже, населенные пункты - деревни, поселки, реки, водоемы. Началась эвакуация населения из деревень на новые земли. Жителей надо было всех переодеть, отмыть, подобрать и построить им жилье, и перевезти на новое место жительства. Огромная организационная работа! Огромные затраты! А сколько надо было сказать умных, убедительных слов населению, подавляющее большинство которого составляли башкиры. Я в этой работе не участвовал, но из рассказов А. Н. Зайцева, а именно он возглавлял всю работу по эвакуации и расселению жителей, понял, как это было трудно делать. И вот что удивительно: все переселение прошло без эксцессов и шума, мирно и спокойно, в сравнительно короткий срок. Довольно скоро все стали привыкать к новым условиям жизни. Правда, я могу подробностей не знать, т. к. этим не занимался, но знаю одно: была деловитая работа, с пониманием ситуации, без лишней истерии. Ликвидация последствий на территории комбината проводилась силами заводов и строителей и, в основном, закончилась в течение года. Несмотря на тяжелые последствия аварии, и то, что она произошла по вине персонала технологов старого завода, ведущий технолог Г. В. Митрофанов, главный инженер М. И. Ермолаев и начальник объекта А.Ф. Пащенко отделались, как говорится, легким испугом. Все беды принял на свои плечи директор комбината М. А. Демьянович, которого сняли с работы и послали главным инженером на аналогичный комбинат в Сибирь. Вскоре главным инженером комбината стал А.Ф. Пащенко, а Г.В. Митрофанов - директором завода 25. ДУБЛЕР Б Главный инженер завода В.К. Балановский покинул нас вскоре после пуска завода. Он был инициатором внедрения "почина" - бесцеховой структуры. Мы немало потрудились, чтобы ее создать, но вскоре появилось много трудностей в управлении. Тогда В.П. Балановский, движимый своей неуемной энергией, стал настаивать на возврате к цеховой структуре. Я это не поддерживал. У нас возникла напряженность в отношениях, и мой главный инженер уехал в другой город. С такими неугомонными людьми трудно работать, но когда мы пускали дублера Б, я старался использовать его характер для повышения требовательности при приеме качества монтажных работ. Балановского заменил Е. И. Микерин. Он отличался от своего предшественника. Спокойный, уверенный, сделал многое для обновления производства. Мы с ним работали дружно, хотя и не всегда совпадали наши оценки в путях развития технологии. Евгений Ильич был переведен затем на должность главного инженера другого комбината, где вскоре стал директором. Позже он вырос до начальника главка. На нашем заводе собрались отличные кадры, специалистов. Весьма заметной фигурой среди них является Владимир Дмитриевич Мельников. По своему новаторскому духу он похож на Балановского, и не случайно они были большими друзьями. Владимир Дмитриевич возглавлял службу КИП и проявил себя не только умным специалистом, но и хорошим организатором. Он обладает даром убеждать, отличается глубоким знанием профессии. Мельников не только обеспечивал бесперебойную работу приборов, но и развил у своих подчиненных творческую деятельность, а это помогло разработать новые приемы контроля, более совершенные приборы. Организаторские способности В. Д. Мельникова особенно полезно проявились в период большой реконструкции завода. Есть на заводе еще один интересный человек - Александр Иванович Иванов. Прошел школу партийного работника - был секретарем парткома, а до этого - сотрудником ЦЗЛ, исследователем, научным работником. Когда перешел на должность начальника технического отдела завода, стал подлинным знатоком всей технологии. Его можно уверенно назвать "ходячей энциклопедией" всей промышленной радиохимии. Львиную долю труда в отлаживании и улучшении производства внес научный руководитель завода Герман Дмитриевич Торопов - доктор технических наук, мастер научных изысканий, специалист с удивительным чутьем при выяснении причин сбоев в производстве. Он, бывший работник ЦЗЛ, так изучил свое дело, что трудно вспомнить, когда бы он не сумел вернуть процесс в нормальное русло. С особым уважением вспоминаю Александра Николаевича Сапогова. Саша, так его звали многие, руководил рабочими, аппаратчиками при всех переделках схемы, капитальных ремонтах и на опытных установках. Физически развитый, с обаятельной внешностью, с уравновешенным характером, он вызывал не только уважение, а, какую-то особую симпатию к себе. Это образец бескорыстного трудового человека. Или возьмите нашего Героя Социалистического Труда Геннадия Семеновича Лутовинина. Юношей он пришел на завод в 1956 году. Работал слесарем. Своим отношением к делу, к товарищам завоевал большое уважение, стал бригадиром. Постоянно занимался спортом, был отличным лыжником, Работал в трудных местах с большим старанием. По заслугам удостоен звания героя труда, избирался делегатом XXVII съезда КПСС. И вот такого замечательного человека потеряли в этом году. Не выдержало его сердце непростых нагрузок. Мы можем гордиться и мастером своего дела, сварщиком высшей квалификации Василием Петровичем Мишиным. Крепкого телосложения, невысокого роста и с гибкой фигурой. Заваривая швы, он нередко делал чудеса, находясь в самой неудобной позе, порой вниз головой. А ведь ремонтировать технику, трубы и аппараты не всегда возможно в обычных условиях, а чаще - в условиях повышенной радиации, где время отпущено минимальное, а ответственность - максимальная. Василий Петрович обладает не только сварочным мастерством, но и организаторскими способностями. Недаром его выбрела председателем заводского комитета профсоюза. Вот такие люди работали и продолжают трудиться на заводе. В ПОИСКЕ Ацетатная технология, которая использовалась на старом объекте Б и на объекте ДБ до перехода на экстракционную технологию, была весьма дорогая. Требовались вспомогательные производства для очистки растворов от радиоактивных солей и для регенерации кислот. Для этих целей построили для объекта ДБ здание 951. Оно оснащалось дополнительным оборудованием - кристаллизаторами для выделения соль нитратов, которую предполагалось использовать в виде удобрения. Эту идею не удалось осуществить, т. к. чистые соли получить не смогли. Приготовление их было связано с использованием машин древней конструкции - барабанных кристаллизаторов. Они и на цементных заводах не являются новей техникой, а у нас эксплуатация их оказалась вообще очень трудной, практически невозможной. Специалисты цеха 4 решили заменить старые кристаллизаторы на вакуумные. В этом нам очень помогли свердловчане, изготовившие нужное оборудование. Такую замену мы выполняли без согласования с главком, даже вопреки его мнению. И только полученные очень хорошие результаты избавили меня от очередного наказания за самовольство. Должен заметить, не все новшества мы внедряли при одобрении "сверху", и были конфликты с руководством. Так, например, внедрение сорбционной технологии главный инженер комбината А.Ф. Пащенко в своем, выступлении на партактиве назвал "техническим авантюризмом", несмотря на полученные нами весьма хорошие результаты. Надо отдать должное А.Ф. Пащенко, он все-таки не мешал внедрять новое, прогрессивное. Тогда мы чувствовали себя свободней и уверенней, чем последнее время. Существовала такая обстановка, когда многие решения внедрялись самим- заводом, нам удавалось избавляться от бесчисленных согласований, которые вскоре стали законом под названием "стандарт". То, что сейчас упаковано в рамки стандартов, но существу стало мощным тормозом для технического прогресса и называется "порядок". Завод вынужден посылать в главк регламент на утверждение, а там просматривают его и оценивают специалисты другого профиля, уже давно порвавшие связь с производством. Они "на всякий случай" задерживают документы, принуждая приезжать в Москву и выпрашивать с протянутой рукой то, что создано нами. Не случайно сейчас технический прогресс замедлился и будет вновь набирать силу только в том случае, когда специалисты завода вновь обретут самостоятельность и смогут без лишней волокиты подбирать более эффективные технологические приемы, более надежные конструкции оборудования. Итак, ацетатная технология исчерпала свои возможности, а опыт работы отделения с сорбционными смолами дал с одной стороны хорошие результаты, но в то же время доказал, что нужны особые меры предосторожности. Дело в том, что в среде с повышенной кислотностью смолы постепенно разлагаются с выделением газов, и если не предусмотреть их своевременное удаление, то может создаться такое давление-, которое разорвет корпус колонны. Так у нас и произошло в 1965 году. Колонна не только разрушилась, но и выбила перекрытие каньона и вылетела за кровлю здания. Этот случай нас научил многому. Наступила пора поисков новых технологических приемов, которые бы позволяли работать безопасно, надежно и эффективно. К тому времени обострилась необходимость не иметь (или хотя бы уменьшить количество) солей, выводимых с растворами. Начались новые поиски. Первоначально выход виделся во внедрении экстракционного процесса. Оценить его достоинства было нетрудно, ведь мне приходилось исследовать его еще в 1949 году, когда я работал в, институте. Тогда проверялась технология экстракции урана и плутония этиловым эфиром. Напомню, что она опасна в эксплуатации из-за легкой воспламеняемости эфира. Велись поиски заменителей эфира другими экстрагентами. Лучшим из них оказался трибутилфосфат. Однако в чистом виде его использовать было трудно из-за высокой вязкости, требовалось найти для него разбавитель. И вот тут у исследователей возникли разногласия. В.Б. Шевченко, хорошо изучивший зарубежный опыт, считал, что лучше использовать синтин (керосин). М. Ф. Пушленков предложил четыреххлористый углерод. Нам надо было сделать выбор. Вскоре мы убедились, что четыреххлористый углерод обеспечивает получение достаточно чистого продукта, но пары его летучи, они загрязняют атмосферу. Поступило еще одно предложение - от Б.Н. Ласкарина (в то время доктора технических наук) Он рекомендовал разбавитель гексахлорбутадиен - более технологичный для нашего производства. Для изучения параметра процесса на заводе создали специальную установку, назвав ее 35-71. Кстати, она работает по сей день и за время своей работы испытала много вариантов технологии на разных разбавителях. Забегая вперед, скажу, что использование синтина (легкого разбавителя) оказалось неудачным. Мы выбирали технологию, подбирали аппаратуру, но не видели возможности как их внедрять. Завод работал, выполнял план, имел неплохие экономические показатели, и когда я обратился довольно робко со своими предложениями о реконструкции к тогдашнему директору комбината Н.А. Семенову, он ответил: "Работаете нормально, что вам еще нужно?". Для поисков путей внедрения новой технологии я собрал всех ведущих специалистов и предложил создать инициативную группу и "на Общественных началах" придумать, как осуществить задуманное. Первым после этого разговора пришел В.Д. Симаков - он был тогда начальником технического отдела. Затем стали приходить другие и среди них В. Д. Мельников - самый нужный специалист. Именно ему поручили возглавить инициативную группу, и он взялся за дело. Это уже была удача. Начали с того, что искали место для размещения оборудования. Решили разместить его в каньонах после уплотненного расположения аппаратов действующего производства. И нам удалось создать схему оборудования новой технологии, не останавливая действующее производство, выполняя план. Со своими предложениями и схемами поехали докладывать министру. Существовало два доклада: от комбината - мой, а от института - Я. И. Зильбермана. Наш вариант был намного дешевле, но министр принял решение продолжать разработку обоих вариантов. Нам дали на реконструкцию два года. Таким решением мы остались довольны и с большим усердием стали дорабатывать схему. На первом этапе перевода технологии на экстракцию мы не меняли узел производства солей урана (а они тоже являлись нашей конечной продукцией). Этот, сравнительно нехитрый передел требовал крупногабаритные экстракторы большей производительности. Разместить такое оборудование в здании трудно, да и эксплуатировать большие объемы растворов было бы нелегко. Поэтому этот передел сохранили с использованием ацетатной технологии. Такое решение оправдало себя еще и тем, что за время реконструкции заводские исследователи вместе с ЦЗЛ подобрали технологию производства солей урана с применением сорбции. Исследования проводились под руководством заместителя главного инженера - научного руководителя Евгения Григорьевича Дзекуна. Он же с группой внедрения повой техники, которую возглавлял Г.А. Лелюк, разработал задание на проект, а конструкторы под руководством И.В. Готлиба создали чертежи, по которым и были изготовлены, а затем смонтированы аппараты-колонны. Решение оказалось удачным, и эта технология сохранилась до конца существования всего производства. Внедрение экстракционной технологии проходило менее гладко, в острой борьбе мнений. Специалисты института НИИ-9 предлагали синтин и отрицали наш выбор, а сторонники тяжелого разбавителя (т. е. специалисты нашего завода) доказывали непригодность синтина как пожароопасного материала. Споры шли в стенах завода, ЦЗЛ, институтов и главка. В конце концов решили оставить то, что выбрали наши заводчане. Спор разгорелся с новой силой, когда наши экстракторы стали давать трещины и, не проработав года, были остановлены. Противники ликовали и во весь голос заявляли о том, что во всем виноват предложенный нами разбавитель, он, мол, дает коррозию, вызывающую трещины. На докладе у начальника главка А.Д. Зверева собрались, специалисты институтов, был и представитель восточного завода А. И. Карелин, который вдохновлял всех наших оппонентов. Спор был жаркий, мой оппонент был более искусным докладчиком, но и наши доказательства не пропали бесследно. Начальник главка решил дать нам право вести реконструкцию, как считаем нужным, а товарищам с востока - как они хотят. Началось необъявленное соревнование. В него включились конструкторы проектных институтов, ученые-исследователи и руководители разных направлений. Наши конструкторы внесли изменения в чертежи аппаратов, повысили прочность и после ремонта вновь пустили их в работу. Экстракторы стали работать нормально. В течение всего периода реконструкции завода 35 шла борьба за выбор разбавителя, экстрагента, конструкцию оборудования. Она принуждала искать лучшие приемы, методы, конструкцию. Такая ситуация ускоряла исследования, поиски и находки. Но вот когда начали рассматривать организацию производства ТВЭЛ, то встретились с большим противодействием. Дело дошло до обсуждения предложений на научно-техническом совете министерства, на который были приглашены представители институтов, в том числе и проектного. Мой доклад на совете не вызвал споров, а только выявил много вопросов. Совет решил провести проверку нашей схемы на растворах, полученных от переработки ТВЭЛ. Однако это решение под давлением руководства "головного" института - НИИ-9 к выполнению не было допущено и в дальнейшем отклонялось под разными предлогами. Я уже писал о том, что в начале реконструкции была создана инициативная группа, которую сначала возглавлял директор завода, а затем В.Д. Мельников. В эту группу вошли специалисты не только завода, но и ЦЗЛ, десятого института - В.Г. Фоменков и А.К. Нардова, радиевого института - Б.Я. Зильберман и даже из девятого института В.В. Ревякин. Они вели исследовательские работы в лаборатории, на установке 35-71, в ЦЗЛ и институтах. Дружная совместная работа переросла в человеческую дружбу, и это послужило успеху. Три специалиста из этой инициативной группы - Г.А. Лелюк, В.В. Ревякин и В.Г. Фоменков - стали лауреатами Государственной премии. Реконструкция завода и постоянное обновление его технологии проводились в тесном контакте с учеными. Координацию научных изысканий выполняли ученые центральной заводской лаборатории, среди которых я лично отмечаю доктора химических наук Л.П. Сохину. Она активно участвовала в оценках химических процессов и при выборе нужных вариантов. С самого начала нам удалось заинтересовать ученых во внедрении их разработок, и мы, как правило, не отвергали их предложения, проверяли на опытной установке. Создалось своеобразное состязание на лучшую технологию, лучший образец оборудования, на наиболее удачную внедряемость. Да, да, такой термин был популярным, и мы его часто применяли. Дело в том, что ученые институтов нередко отвлекались от реальных условий эксплуатации и судили о своих предложениях по параметрам процесса, изучаемого в лабораторных условиях. Обсуждения результатов велось в дискуссиях, спорах, порой с эмоциями, но и сохранением взаимной уважительности. Сказывалось и то, что специалисты завода, имея большой опыт на производстве, стали глубоко разбираться в результатах научных исследований и могли лучше определить "внедряемость" того или иного предложения. А предложения часто были не только хорошие, но и трудноисполнимые. Нам очень помогал научно-исследовательский проектный институт г. Свердловска. Им руководил умный ученый В.Г. Шацилло, доктор технических наук. В этом институте работали и наши специалисты, прошедшие суровую школу освоения радиохимического производства, и среди них Г.И. Чечетин, бывший главный механик нашего завода. Все конструкторские и проектные разработки, которые исполнялись заводским КБ, проходили экспертизу в Ленинградском проектном институте ВНИПИЭТ. где в то время был главным инженером В.А. Курносов, доктор технических наук, теперь директор этого института. Успехи реконструкции, которая дала экономический эффект свыше 3,5 млн. руб. в год, обеспечены совместными усилиями производственников и ученых институтов - исследовательских и проектных. Они вместе создали новый радиохимический завод с высоким уровнем автоматизации, с безопасными условиями труда, с высокой культурой производства. Источник: Гладышев М. Плутоний для бомбы // Озерский вестник. - 1990. - 6, 13, 17, 20, 24, 27, 31 октября, 3 7, 14, 17, 21, 24, 28 ноября, 1, 12, 15, 19, 22 декабря. |
|