Вспоминая своего отца, маму и всю нашу семью в годы деятельности отца на ПО "Маяк", да и позднее, в министерстве в Москве, все больше и больше укрепляюсь во мнении, что свои огромные силы он черпал и восстанавливал в нашей дружной семье. Тыл у него был сверхнадежный, в первую очередь, во взаимоотношениях с моей мамой - Маргаритой Андреевной. Я считаю, у моих родителей был трудный и красивый роман. Она дожидалась его с войны и потом прожила с ним 37 лет счастливой жизни. Как женщина она была счастлива.

       Когда мама выходила замуж, у нее на руках была наша бабушка Марианна Тимофеевна - совсем безграмотная, без всякого материального обеспечения старушка, и малолетняя неродная сестра Тамара, которая в результате событий 37-го года осталась круглой сиротой. Но папу это не остановило. Он взял всех на свое попечение и потом за всю жизнь никому не сказал ни слова упрека, хотя содержать такую большую семью ему, конечно, было нелегко. Даже когда Тамара подросла, и мама исподволь завела разговор о ее трудоустройстве, папа твердо сказал: "Какая работа? Она должна получить высшее образование". И всячески ей помогал. Он ко всем родственникам относился ровно и одинаково заботливо.

       Мои родители пожениться до войны не успели, потому что папа окончил институт раньше мамы и уехал в Кривой Рог. Планировали расписаться, как только мама получит диплом. Но началась война, и папу после краткосрочных курсов связистов в Ленинграде отправили па фронт, мама же первое время жила в Свердловске, а потом переехала к бабушке в Первоуральск. Работала там на трубном заводе, который выпускал "катюши". Четыре с лишним года она ждала возвращения папы с войны. В семье, к счастью, сохранились фронтовые письма отца - замечательные свидетельства чистоты и благородства настоящего мужского характера, которые без слез читать невозможно.

       Из письма от 17.07.42 г.: "Вместе с вами переживаю горе. Но, милая, только не отчаивайся и не опускай руки. Тебе нужно кончить институт, воспитать Тамару и заботиться о Марианне Тимофеевне. Ты осталась во главе семьи. Родная моя! Как бы мне хотелось сейчас, в эти тяжелые для вас дни, приласкать тебя, успокоить, обнять. Я послал тебе во Втузгородок до востребования два перевода - на 400 и 800 рублей. Дней через 10 вышлю еще, напиши, сколько нужно денег, чтобы закончить институт. Я ведь совершенно не знаю, какие у вас цены на продукты, а ты, милая, не считаешь нужным писать мне об этом, будто это меня не касается. На мне в такой же мере лежит ответственность за твою дальнейшую жизнь (и теперь не только твою), как если бы я находился вместе с вами в Свердловске. То, что я на фронте, это нисколько не меняет положения дел. Итак, деньги я буду регулярно высылать на твое имя во Втузгородок.

       Главное - окончить институт, ведь осталось 4 месяца, только сделать дипломный проект. Знаю, что трудно, но, закончив институт, ты обеспечишь свое будущее, будущее Тамары и спокойную старость М.Т. А не закончишь - в дальнейшем будет еще труднее, тем более, если меня убьют или, чего доброго, искалечат (хотя я вовсе не хочу ни того, ни другого).

       Второй год, как я воюю, и скоро два года, как не видел тебя. Скоро ли увижу? Крепко-крепко тебя целую, моя дорогая!"

       Из письма от 1.05.45 г.: "Получил сегодня твое письмишко. Я его уже давно ждал. Ведь 4 года живем только письмами (мне уже стукнуло 27 лет, а тебя в июле будет 25, какие же мы с тобой старики стали, просто ужас берет). Кажется, сил больше не хватит переносить разлуку! Сколько еще? Все фронтовое так въелось, что кажется, всю жизнь только и делал, что воевал. И все-таки конец должен быть скоро. Берлин завтра будет в приказе. От Германии остались лишь осколки. Все идет к развязке.

       Напиши, милая, как у тебя дела на работе? Мне это очень интересно. Твой К. >>

       Он ведь даже счел необходимым обратиться со специальным письмом к моей бабушке: "Разрешите мне, - говорится в том письме, - принять на себя заботу о Маргарите, о Вас и Тамаре и считаться членом нашей общей семьи".

       Но все же он оставался довольно замкнутым и в душу к себе особо-то не пускал.

       О войне, о своем фронтовом пути рассказывал крайне мало, практически ничего. Знали лишь о дистрофии и цинге, которые перенес под Ленинградом (в их части даже повар умер от истощения), да об одном счастливом случае, который спас ему жизнь: на несколько минут вышел из блиндажа, и в это время на его глазах блиндаж разнесло прямым попаданием снаряда, а из всех, кто там только что находился, в живых остался он один. Этот случай вспоминал несколько раз. Еще он очень неохотно говорил о своем отце, Анатолии Алексеевиче, погибшем на фронте в самом начале войны, при мне ни разу не вспоминал об их с мамой первом ребенке, который умер в 1946 году всего нескольких месяцев от роду.

       Папа ни с кем не дружил по расчету и не искал через дружбу выгоды. Для него главным были чисто человеческие качества. И уж если с кем сходился, то на всю жизнь.

       Случайно нашел следы своего фронтового товарища Ивана Стукаленко. Всей семьей поехали на встречу с ним в Омскую область. Это была такая глушь и такая бедность, что я ту поездку запомнила на всю жизнь. Вскоре папа перетащил его в наш город. Должность Стукаленко дали невысокую - работал в ЖЭКе смотрителем, но остаток жизни все-таки провел не в бедности и под медицинским наблюдением, в котором он, будучи израненным и контуженным, постоянно нуждался. Чтобы такой крупный руководитель (к тому времени папа уже был директором комбината) проявил такую заботу о своем совершенно безвестном друге - согласитесь, услышать можно не часто.

       Пожалуй, впервые свой потенциал государственного руководителя (а он умел, судя по служебному росту, быстро вырастать из каждой должности и всегда ставить на первое место только дело и ничего, кроме дела) отец проявил во время аварии 1957 года, вошедшей в историю как катастрофа, по последствиям не менее значимая, чем Чернобыльская. Его деятельность в те сентябрьские дни многие сослуживцы и коллеги считают самым важным из всего, что сделал он в городе, а его решения оцениваются как "незаурядная вещь и очень важное и большое дело".

       Своеобразие ситуации состояло в том, что в день взрыва первых руководителей на месте, в силу случайных причин, не оказалось. Директор Демьянович находился в командировке, а главный инженер Мишенков - на отдыхе. Отец в должности зам. главного инженера по реакторам, не дожидаясь команд "сверху", из министерства, принял всю тяжесть оперативных решений на себя. Их последующий анализ многочисленными специалистами различных категорий только подтвердил правильность и глубину организационных и технических мероприятий по скорейшей локализации и ликвидации последствий первой радиационной промышленной катастрофы. По нормативам времени и объему работ, согласно сегодняшним меркам МЧС, действия руководства в первые дни после аварии заслуживают наивысшей оценки. К сожалению, этот уникальный опыт так и остался невостребованным в силу законов системы и времени. Да и сегодня на Уральской аварии не принято заострять внимание.

       В общем, пока на промплощадку не прибыли Славский и начальник Главка Зверев, пока не вернулся из командировки Демьянович, зам. главного инженера определил практически в полном объеме масштаб аварии, наладил круглосуточное выполнение первоочередных мероприятий по ограждению загрязненных мест, выселение жителей из наиболее пострадавших от радиации поселков. Напомню, что все решения он принимал без их оформления через Москву, практически на свой страх и риск, руководствуясь главным правилом: наиболее важное в работе проверить самому. По воспоминаниям свидетелей и очевидцев - работников комбината, которые были рядом с ним в те дни, он "просто поражал своей проворностью, энергичностью и правильностью ориентации в ситуации". Все оперативные решения начинались со слов: "С целью предотвращения переоблучения персонала следует предпринять..." Имеются и личные записи отца по изучению радиоактивной обстановки в наиболее сложных зонах аварии (до 5000 мкР/сек).

       Пригодился отцу фронтовой опыт: война научила его и умению быстро оценивать обстановку, и решительности. Брохович и его команда в Чернобыле в аналогичной ситуации вели себя совсем подругому.

       После аварии М.А. Демьяновича от должности освободили, директором стал Г.В. Мишенков, а главным инженером - Семенов. На его долю практически выпало устранение многочисленных последствий взрыва. Он активно взялся за работу, но вскоре пришла новая беда. Случился инфаркт миокарда - первое серьезное предупреждение. И это в 41 год! По мнению врачей, инфаркт был сквозной, тяжелейший. Отца ждал летальный исход, если бы лечащие врачи не получили от кардиологов Союза, в первую очередь от свердловских, консультации по применению антикоагулянтов - препаратов, замедляющих свертывание крови. Используя их, врачам удалось уже через два месяца поставить главного инженера на ноги. Но вопрос об инвалидности (а на иждивении - жена, двое детей, теща и племянница) снят не был.

       Общая психологическая нагрузка была высокой: завод лихорадило от регулярных аварий - на реакторе и радиационных, и он, будучи главным инженером, а затем директором плутониевого реактора, принимал непосредственное участие в ликвидации всех производственных аварий. Стиль Семенова не изменился: если считал нужным, шел на наиболее ответственные участки сам, что бы там ни доказывали дозиметристы. Бравады никакой не было: "Поступать руководитель по-другому не имеет права" Комбат за спинами своих подчиненных не отсиживался.

       Чуть окреп - и с удвоенной энергией кинулся в производственные дела. И так четверть века - ни дня без работы.

       Переезд в Москву на новую должность - первым заместителем министра - для отца не был чем-то очень нежелательным. Быть первым заместителем в таком могущественном министерстве соответствовало его потенциалу, должность директора к 1971 году он перерос.

       С этого времени практически все вопросы по энергетике министр Славский отдал в ведение своего заместителя.

       Все строительство и пуск Ленинградской атомной станции находились под его прямым контролем. Станция стала его вторым рабочим местом. Он там жизнь положил, если сказать жестче, потому что не только строил, а и аварии потом устранял. Главное, что пик-то ничего не хотел слушать. Решили, что очередной блок надо сдать к началу работы партийного съезда, - и баста! Изволь сдавать, а что технологически это невозможно -разве там, наверху, докажешь? Без конца звонки (днем и ночью), одна за другой командировки. Мы его дома почти не видели. Даже 22 декабря (1973 год) он был в Сосновом Бору: для доклада Брежневу поднимал до номинала запущенный блок реактора РБМК-1000.

       По своей натуре до конца дней он оставался человеком очень ответственным и добросовестным. Сколько бы на него ни положили - будет везти. Ну а раз везет - ситуация известная: всю текущую работу министр переложил на него. Домой приходил в 9-10 вечера, ужинал, немного уделял внимания своей любимой внучке Насте и сразу ложился спать. Мы видели, что он выматывается больше и боль-ше, но о работе обычно не рассказывал.

       По долгу службы ему приходилось бывать на различных заседаниях в ЦК и Совете Министров. Особенно угнетали, как он говорил, "заседания и поведение участников, как в каких-то захудалых профсоюзах", от которых дома папа просто заболевал. "Хоть рюмку водки налейте", - говорил он иногда, возвратившись оттуда, что означало только одно - наслушался и насмотрелся досыта. Особенно не любил партийных чиновников: "Что они там делают? Да ничего не делают. Мешаются только, дублируют нас". Тех, кто шел по комсомольско-партийной линии, он не уважал, считал, что каждый нормальный мужик должен заниматься или производством, или наукой. Славский был производственником, поэтому, несмотря ни на что, отец его ценил и уважал. Но как коммунист был дисциплинирован, а о взаимоотношениях с министром - отдельный, большой, далеко непростой разговор. Не стал отец заниматься политикой - и все тут, и его отношение к партийным функционерам было определенное: эти люди занимаются не делом. Если раньше его доклады к конференциям визировали практически без замечаний, то вскоре начали цепляться: "А почему не сказано о роли лично генерального секретаря?" На полном серьезе спрашивали, и его это очень удручало. Еще больше удручало, что он все это видел, понимал, а повлиять не мог.

       Хочу упомянуть еще об одном факте. На Ленинградской" АЭС возникла аварийная ситуация: "разбухший" от облучения графит намертво схватил каналы. Несмотря на все старания штатного персонала, вытащить их из реактора не удавалось. Пришлось первому заместителю министра возглавить и лично участвовать в ликвидации аварии. Привезли его в Москву в сопровождении врача и сразу направили в больницу. В общем, по словам Броховича, "заездили мужика". В результате в 1977 году у него случился второй инфаркт.

       И вновь огромное желание жить, сила воли и характер, забота семьи и профессионализм врачей поставили его на ноги и, несмотря на мнение коллег по министерству: "Очень хороший руководитель, но ведь два инфаркта - не шутки, наверное, пора и о пенсии подумать", вновь вернулся к исполнению обязанностей. "Если уйду с работы, сразу умру", - говорил он дома. И в самом деле, выходя на работу, папа начинал себя чувствовать гораздо лучше, да и настроение заметно поднималось.

       До конца дней своих дома он оставался спокойным и любящим мужем и отцом. Порой не менее поучительным было его молчание. Разладилась моя семейная жизнь, и папа очень переживал, даже плакал несколько раз. А получилось так, что, разведясь, мы продолжали жить с мужем в родительской квартире целый год. Понятно, что ситуация наисквернейшая. Но папа вел себя настолько интел-лигентно и тактично, что не знаю, откуда у него брались силы. Ни мне никаких условий не ставил, ни зятю плохого слова не сказал. С обоими поддерживал одинаково ровные, корректные отношения.

       Не стало папы 12 января 1982 года. Диагноз - хроническая лучевая болезнь - был поставлен ему только после смерти. Согласно заключению ВКК, его заболевание и смерть были связаны с большими дозами лучевого воздействия. По оценке врачей, с комбината в Москву он уехал с 600 рентгенами. О непосредственном поводе очередного сердечного приступа ходят разные версии. На поминках Славский неоднократно корил себя: "Это моя вина". То ли в самом деле повлияли его роковые разговоры со своим первым заместителем о судьбе мирных АЭС и передаче их в другое ведомство (папа просил Косыгина вмешаться и пресечь инициативу Славского о передаче атомных станций из Средмаша), или дала о себе знать эмоциональная нагрузка от прощания в этот же день в Колонном зале с Сусловым - теперь уже никто не скажет.

       Память об этом удивительном человеке и большом государственном деятеле бережно хранят в нашей семье, на комбинате ПО "Маяк" и в Министерстве.

Источник: Семенова, О. Настоящий мужской характер / О. Семенова // Атом-пресса. - 2005. - № 33. - С. 7.