Впервые "Большого Ефима" – так сподвижники называли министра Славского – я увидел на совершенно секретном Ульбинском комплексе в Усть-Каменогорске. Шел партхозактив, обсуждали перспективы урановой отрасли, проблемы безопасности. Восьмидесятилетний министр поднялся на трибуну, навис, словно старый кедр, над залом и прогремел:

– С кем, вашу мать, я буду работать в третьем тысячелетии? Вы ж тут вымрете на хрен все...

Зал замер от неожиданности! Затем ахнул и в следующую минуту уже хохотал.

Ефим Павлович всегда оставался самим собой – решительным, искренним, человеком широкой души. Конечно, он знал себе цену – она была высокой. Тридцать лет он возглавлял в бывшем Союзе так называемое Министерство среднего машиностроения (Минсредмаш), которое фактически занималось созданием атомной империи Советов. "Большой Ефим" ковал ядерный щит и меч страны, был самым секретным министром. В его руках находились ключи от "почтовых ящиков" – закрытых городов, разбросанных по всей стране и обладающих великими секретами. Как в старой сказке, их хозяин представлялся этаким Карабасом-Барабасом, когда в свое время журналистские маршруты не единожды приближали меня к этим "ящикам". Помните: "А чьи это поля? – Карабаса! – А люди чьи? – Карабаса! – А чей это город, куда нет дороги никому? – Опять же Карабаса-Барабаса". Белогорье, Шевченко, Зыряновск, Лениногорск – десятки поселений, возникших в степи возле урановых карьеров.

Так было не только в Казахстане. Самый первый советский уран нашел Ферсман еще в 1929 году в Майли-Сае, в Киргизии. Потом, по команде товарища Сталина, сделаны сотни подобных находок – от Криворожья до Билибина. Что любопытно – города, где делали ужасное оружие, носили имена великих лириков. Лермонтов, Навои, Шевченко. Командуя армадами людей, мешками золота и лучшей техникой столетия, "Большой Ефим", как мне говорили, ронял слезу над тонкой поэтической строкой...

Герой Социалистического Труда, мангышлакский директор Юрий Кузнецов однажды сказал мне: "Хорошо бы сделать фильм про нашего министра. Я договорюсь с ним"... Уже в 90-м году остро чувствовал Кузнецов, что уходит великое Время – сложное, страшное и счастливое одномоментно. Он хотел сохранить голос, дыхание, свет, тени, запечатлеть тех, кто определял ритм того Времени.

В условленный ранний час я стоял у московского подъезда на Воровского.

Славский водрузил на стол бутылку коньяка и вдруг начал снимать с себя спортивные брюки. Я опешил, но виду не подал. Столь необычное начало разговора, как я понял потом, относилось к первым страницам его, Славского, биографии. Крестьянский сын из Макеевки, он с Первой Конной ходил под Варшаву в 1921 году, был ранен в обе ноги и вот теперь хотел "продемонстрировать" старые раны, дабы у журналиста не было сомнений.

После гражданской войны полк, в котором служил Славский, поставили в Москве у Боткинской больницы. Зачем? Не затем ли, как думают иные историки, чтобы Сталин мог всегда иметь под рукой Конармию как "аргумент" в своем стремлении к единоличной власти?

– Историкам виднее, – отвечал Ефим Павлович. – Мы так не чувствовали. Среди конармейцев Сталин не был популярен и любим, как Фрунзе, Буденный. Я лично Фрунзе очень любил. И общался с ним часто. Он к нам в полк приезжал покататься на конях – заядлый был лошадник. Кстати, сам я на политучебу в горком партии через Москву тоже в седле гарцевал. Тогда столица поменьше была.

Спрашиваю: встречался ли он со Сталиным? Один раз видел близко. Сразу после военного парада был банкет. Подошел Сталин к их полковому столику. Рябой, на фоне могучего комполка Елисея Горячева, вождь показался даже мелким. Поднял за командира тост. В двух шагах стоял Ефим. Больше встреч не было. Да и Славский не был сталинистом. С удовольствием рассказывал он о том, как его лучший друг академик Юлий Харитон иногда Сталина осаживал: "Нет, не получится здесь. Этого тоже никак нам нельзя". И ничего не мог возразить генералиссимус.

Известно, советский атомный проект обеспечивали НКВД и ГУЛАГ. На вопрос, были ли на урановых рудниках приговоренные к смерти заключенные, Славский ответил категорично: "Нет". Рудник сам по себе означал приговор. Кто расскажет нам всю правду про ЛОНы – лагеря особого назначения, зачавшие Учкудук, Зеравшан, Навои, Шевченко? Не осталось живых. Не могло их остаться. А про "Висмут", про немецкую шахту "Святой Урбан"? Об этом тоже мало кто знает сегодня. На "фирму" Славского первый советский уран привозили на ишаках и в телегах. А самые первые наши реакторы и наши бомбы наполнялись ураном германским, добытым на стыке Саксонии и Богемии. Считалось, в Союзе большого урана нет. Пока нашли – пользовались германским...

Я спрашиваю про Берию.

– А что Берия? Он ведь был просто Берия – и все тут, – удивлялся моему любопытству Славский. – Мы вот первую бомбу вывозили на полигон. Мне бы радоваться – в срок успели! А в голове одно стучит: вдруг она не взорвется? Яснее ясного, что с нами будет.

Случалось, не взрывались бомбы. В первый раз – в октябре 1954-го. Вспомнить страшно. Пошли, разобрались на месте. Берии, слава Господу, уже не было в живых.

Хранила Славского судьба. Одна ленинградка по фамилии Николаева постоянно направляла ему письма на Северный Кавказ, где он, с отличием окончив Горную академию, руководил огромным предприятием по производству алюминия. Но вот выстрелил в Кирова человек по фамилии Николаев. Через пару допросов в НКВД Слзвский понял, что дело пахнет керосином. Бросил все – помчался в Москву. Защитил себя на самом "высоком" уровне.

И еще случай был. На Урале. Секретный объект – даже сверхсекретный. Не только переписка сжигалась, но и конверты любые, туда доходившие, бросал в специальную печь красноармеец. И штыком ворошил золу. И вдруг пропала страничка документа. Отвечавшую за его сохранность женщину едва успели из петли вытащить. Славский позвонил Берии, все рассказал – будь что будет.

– И что же?

– Берия засмеялся в трубку, сказал мне: "Ну, все, орол {так он слово "орел" произносил), вот теперь тебе голову я совсем оторву". У меня уже орденов Ленина было три, и Герой Соцтруда я уже был. А ему все равно. Оторвет. Я сидел и ждал. Обошлось. Бомбы были нужнее моей головы. Сегодня я так думаю.

Трудно сравнивать с чем-нибудь жизнь Средмаша. Работа без смет и лимитов, без проектов, финансирование - по факту.

– Со мной всегда в Минфине и Госплане говорили короче, чем с кем-либо. Сколько? Пожалуйста! Вот и весь разговор. Брежнев как-то сказал: нужны деньги – иди и бери, сколько надо. Так и действовал. С Брежневым, кстати, мне было легко. Ничего в нашем деле не понимал, но ни во что не вмешивался. Сложнее было с Хрущевым. Незаурядный, яркий человек, но без намека на культуру. Тоже мало что понимал у нас. Но лез всюду...

– В общем, всю жизнь вместе с генсеками вы работали на войну, – заметил я.

– Я всегда верил в мир и всегда на него работал, – парировал собеседник. – А то, что будет мир на свете, окончательно понял, когда испытали мы "кузькину мать" – 58-мегатонную водородную бомбу на Новой Земле. Она была сделана на сто мегатонн. Это в десять тысяч раз больше, чем получила Хиросима. Но сразу было ясно, что такую бомбу негде испытать. Ее ополовинили. После испытаний стало ясно – не напрасно... А ведь академик Харитон в Арзамасе-16 уже думал над бомбой в 1000 мегатонн. С военной точки зрения, она была абсолютно бессмысленной, бесполезной. Но если бы я получил приказ, я бы, конечно, ее сделал.

Я обратил внимание, что слово "бомба" Ефим Павлович произносит неохотно, предпочитает говорить "изделие". Когда "кузькина мать" пошла вниз с 15-километровой высоты, Славский находился в самолете сопровождения. У него было чуть больше времени, чем у главного экипажа, чтобы уйти от взрыва. Но и ему досталось... Последствия были ужасными. На 20 километров окрест испарился лед трехметровой толщины. Творилось такое, что даже нынче предпочитают широкой публике не показывать. А Славский уже летел прямиком к Никите Хрущеву в Москву, на доклад. Чуть позже генсек скажет иностранцам: "У нас еще есть – посильнее. Но мы не хотим испытывать – могут форточки, в собственном доме повылетать..." Был ли смысл в таких сверхмощных испытаниях? Говорить можно разное. Но факт остается фактом – "кузькина мать" обозначила окончательный паритет. Через год миром кончился Карибский кризис.

Это только один эпизод из биографии – всей страны и "Большого Ефима".

Психология людей, делающих оружие, – своеобразна, порою их поступки выходят за грань здравого смысла. О Сахарове Андрее Дмитриевиче он, например, говорил: "Коли такой ты пацифист, не занимайся нашим делом. Раз испугался того, что придумывал, – не бери за изделие орден".

Во многом поэтому у "Большого Ефима" не сложились отношения с Горбачевым. Его вызвали в ЦК прямо с чернобыльской станции, после аварии. Поговорили. И он написал заявление об уходе с ехидным мотивом – "по болезни уха". Пока заставляли упрямого Славского найти другую причину, ЦК уже назвал преемника. Эра "Большого Ефима" закончилась.