В.Г. Черников


БАЙСОГОЛОВ И ДРУГИЕ

       О том, как строили город, написаны тома. О том, как создавали ядерные технологии и получали первые слитки плутония, еще больше. А вот о тех, кто в это время бился за спасение жизней и здоровья переоблученных на реакторных и радиохимическом заводах людей, пока рассказано крайне мало. Для массового читателя - практически ни одной достаточно полной публикации. Только отдельные статьи и небольшие очерки. Между тем в больничных палатах разворачивались сюжеты не менее напряженные и драматичные, чем на атомных реакторах.

       Взять судьбу той же Таисии Громовой, о которой рассказано в главе "Странное счастье". Только что все видели ее цветущей, энергичной, не боящейся ни трудностей, ни вредности, во всех делах неизменно первой и, вдруг в 30-летнем возрасте умирает от какой-то непонятной легочной болезни. В клинике, в том числе в Московском Институте биофизики, поставили диагноз абациллярный (то есть без наличия палочки) туберкулез. "А что другое может быть при столь серьезных диффузных изменениях в легких?", - рассудили врачи. Однако вслед за Громовой от такого же странного туберкулеза умерло еще несколько девушек. Когда, наконец, разобрались, увидели: не туберкулез был у Громовой, а гораздо страшнее - плутониевый пневмосклероз - болезнь, ранее совершенно неизвестная.

       Или эпизод, рассказанный мне Ефросиньей Алексеевной Емановой. "Я приехала сюда в 1950 году и меня направили работать в заводской здравпункт. Буквально на второй или третий день заходит ко мне врач Кирюшкин и говорит: "Там больная поступила с рожистым воспалением. Ты дерматолог - иди, это по твоей части". Я пошла, посмотрела и отвечаю: "Нет, Валерий Иванович, это не рожистое воспаление" - "А что?" - "Не знаю что, но не рожа. Я такого ни разу не видела".

       И Ефросинья Алексеевна оказалась права. Не рожистое воспаление было у человека, а радиационный ожог - вторая болезнь, с которой даже такой грамотный врач, как Еманова, столкнулась впервые.

       И, наконец, история, описанная Ангелиной Константиновной Гуськовой. 1951 год, 13 заключенных, которые работали, казалось бы, на свежем воздухе (прокладывали траншею около одного из зданий радиохимического завода), вдруг все разом почувствовали себя плохо: тошнота, слабость, повышение температуры. Обратились в лагерную санчасть, там решили, что ничего страшного - обычное пищевое отравление. Немного подержали мужчин в стационаре и вновь вернули к работе. Лишь появление характерных изменений кожи, а позднее - лихорадки и кровоточивости позволили врачам заподозрить переоблучение, что вскоре и подтвердилось. Почва в траншее оказалась настолько радиоактивной, что у троих заключенных развилась острая лучевая болезнь.

       Немедленно пригласили специалистов "второй терапии" Байсоголова и Гуськову, они прямо в бараке приступили к интенсивным лечебным мерам, однако одного из троих спасти не удалось. И это третий диагноз, которого тогда не было ни в одном медицинском учебнике - ОЛБ, острая лучевая болезнь. То есть, связанные с ураном и плутонием медицинские загадки по своей масштабности и важности нисколько не уступали загадкам инженерным. Человека уже надо лечить, у него лучевой ожог, а врач о такой болезни впервые слышит. Как в такой ситуации быть? Где взять соответствующие методики и лекарства?

       И вот здесь, на мой взгляд, сыграли решающую роль два события. Первое - создание Третьего главного управления при Минздраве СССР во главе с генерал-лейтенантом медицинской службы Аветиком Игнатьевичем Бурназяном, которому поручается руководство всей системой здравоохранения в атомной отрасли. Аветик Игнатьевич был человеком крутым, иногда мог и оскорбить медицинского работника, в то же время его отличало великолепное чутье на кадры, глубокое понимание сути стоявших перед ним проблем и умение находить наиболее надежные и крат-кие пути их решения. Он неоднократно приезжал на Урал, лично контролировал, как выразился Яков Иосифович Колотинский, "даже самые интимные стороны работы врача" и сделал для города и комбината много полезного.

       Второе событие - прибытие в медсанчасть Григория Давидовича Байсоголова и Ангелины Константиновны Гуськовой. Когда я советовался с авторитетными медиками города, кого из них - Байсоголова или Гуськову - сделать главным героем рассказа - они долго не могли сделать твердый выбор. Одни считали, что Гуськову, поскольку она впоследствии достигла больших высот в науке - стала членом-корреспондентом медицинской академии, другие считали, что Байсоголова, поскольку он заведовал "второй терапией" в самую напряженную пору ее работы и явился создателем филиала института биофизики. В конце концов решили остановиться на Байсоголове, хотя, как будет видно по ходу повествования, одной фамилией здесь ограничиться никак нельзя, оттого я и взял такой заголовок.

ИЗ ЛИЧНОГО ДЕЛА:

       Ф. И. О. - Байсоголов Григорий Давидович. Год рождения - 1921.

       Образование - высшее, окончил Тбилисский медицинский институт, доктор медицинских наук, профессор.

СВЕДЕНИЯ О РАБОТЕ:

1942 - эвакогоспиталь 2463, помощник лекаря.

1943 - зав. физиотерапевтическим отделением, студент 5-го курса.

1945 - Центральный ордена Ленина институт переливания крови, врач.

1950 - Южно-Уральская контора Главгорстроя Союза ССР, зав. терапевтическим отделением МСО-71.

1953 - зав. филиалом института биофизики.

1965 - институт медицинской радиологии, зам. директора.

1970 - освобожден от должности зам. директора по научной работе по личной просьбе и назначен на должность руководителя отдела лучевой терапии.

1988 - освобожден от занимаемой должности в связи с уходом на пенсию.

1988 - старший научный сотрудник-консультант отдела лучевой терапии и гематологических заболеваний.

2001 - уволен по собственному желанию.

НАГРАДЫ И ПОЧЕТНЫЕ ЗВАНИЯ:

       орден Отечественной войны II степени; орден "Знак Почета"; два ордена Трудового Красного Знамени; лауреат Ленинской премии СССР.

       Начну со слов Н. А. Кошурниковой: "Бурназян, - сказала она, - умел находить людей, которым можно поручить большое дело, в том числе он нашел Байсоголова - человека удивительной организованности и редкой одаренности. Он создал у нас ФИБ, он стал основоположником радиационной медицины в нашей стране".

       А вот что сказала А. К. Гуськова: "Большое счастье для комбината, что в его медсанотдел направили заведовать вторым терапевтическим отделением именно Григория Давидовича, одного из лучших гематологов страны... Отличные организаторские способности, высокая требовательность, умение выделить главное, врачебная интуиция позволили ему в эти первые годы сформировать небольшой, но успешно работавший клинический коллектив, который впоследствии возглавил всю лечебную и научную работу по радиационной патологии на комбинате".

       Как конкретно Бурназян "нашел" Байсоголова и с помощью каких аргументов подвигнул его оставить Москву, отличное место работы (институт переливания крови) и переехать на Урал? Спрашиваю об этом во время встречи в Обнинске самого Григория Давидовича.

       "Где-то в феврале 1950 года, - неторопливо, с едва заметным кавказским акцентом, повел рассказ Байсоголов, - меня вызвали в Министерство здравоохранения и дали анкеты. Велели заполнить и принести. Я заполнил, месяца через два получаю указание - ехать. Как ехать? Куда ехать? У меня же в самом разгаре работа над диссертацией. Уже собран клинический материал, начались эксперименты на собаках. В связи с этим даю решительный отказ: "Никуда не поеду". Тогда меня повели по более высоким начальникам. Сначала в Третьем медицинском управлении уговаривали, а потом дошла очередь до заместителя министра. Заместитель министра встал, пошел мне навстречу, сказал: "Садитесь, пожалуйста", - и начал со слов, - "что вы нам очень нужны". А до этого я никому не нужен был, работал себе и работал. А тут вдруг самому заму министра потребовался.

       - Знаете, - говорю, - я заканчиваю работу над диссертацией, поэтому поехать не могу. Не хочется бросать почти готовый труд.

       - А что вам нужно, чтобы вы могли дописать диссертацию там?

       - Во-первых, нужны контакты с руководителем.

       - В любое время.

       - Во-вторых, нужна литература, которой там, скорее всего, нет.

       - Будет. На мой абонемент из медицинской библиотеки вышлют любую книгу, какую только вы запросите. Что еще?

       - Я единственный сын у родителей. Смогу ли я с ними встречаться?

       - Пожалуйста.

       Словом, он был со мною исключительно мил, что ни спрошу - "пожалуйста", в конце концов мне крыть стало нечем. Ладно, - говорю, - поеду.

       - А вы были женаты?

       - Был, как сейчас говорят, в гражданском браке, но коли такой поворот событий, пришлось срочно зарегистрироваться. Приехал и получил назначение - зав. терапевтическим отделением для стационарного лечения работников комбината. В обиходе оно имело название вторая терапия.

       - А почему Бурназян остановил свой выбор на вашей кандидатуре, ведь в Москве врачей тысячи?

       - Просто я оказался подходящим по анкетным данным.

       - Чем же ваши данные были хороши?

       - Да ничем не хороши, просто плохие не были. Там ведь важно не хорошим быть, а не оказаться по каким-то показателям непригодным. Родственник в плену был - в сторону, возраст преклонный - в сторону. А у меня на этот счет все оказалось в порядке. Потом я выяснил, это мне наш директор Андрей Аркадьевич Богдасаров рассказал. Слышали о таком? Нет? Это большой ученый, про-фессор, академик... Так вот, Богдасарову, оказывается, звонил Бурназян и сказал, что ему нужны гематологи.

       - То есть он целенаправленно искал?

       - Да, целенаправленно, но моя фамилия прошла прежде всего по анкетным данным".

       Скорее всего, существовавшую у Бурназяна систему отбора кадров Григорий Давидович явно упростил. Конечно же, Аветик Игнатьевич смотрел в анкеты очень внимательно и политический момент обязательно учитывал, но, поскольку радиация (и, судя по всему, Аветик Игнатьевич об этом знал) в первую очередь вызывает изменения со стороны крови, его помыслы были направлены прежде всего в профессиональное русло: нужен гематолог и не просто гематолог, а гематолог с хорошим образованием и хорошим опытом. Кандидатура Байсоголова подходила по всем статьям: и потомственный врач (отец и мать - кандидаты медицинских наук), и поработал в госпитале (сле-довательно, повидал всего и при виде тяжелого больного не испугается), и самое главное - прошел научную школу у такого великолепного учителя, как Марк Соломонович Дульцин.

       Кстати говоря, Марк Соломонович быстро смекнул, кому и зачем потребовался Байсоголов, и напутствовал его такими словами: "Если ты предполагаешь, что будешь иметь дело с ионизирующими излучениями, я думаю, ты правильно предполагаешь. Но учти, если это так, что наиболее поражаемая радиацией структура - это кроветворение. Я думаю, что при облучении наступает замедление созревания клеток".

       "До 1953 года и я так считал, - переводит разговор в научную сферу Григорий Давидович, - но потом понял, что это не основное.

       - А что основное?

       - Гибель молодых элементов, которые формируют дальнейшие клетки крови. Процесс созревания тоже нарушается, отчасти Дульцин прав, но в первую очередь наблюдается гибель наиболее молодых, так называемых стволовых клеток, которые должны давать потомство. А они при облучении гибнут и потомства не дают".

       Впрочем, некоторое время Байсоголову было не до научных теорий. Как только приехал, сразу с головой ушел в решение сугубо практических врачебных вопросов: как устанавливать профессиональные заболевания (профбольные появились уже в 1949 году, всего через год после пуска завода)! Что применять при лечении радиационных ожогов? И какие меры следует предпринимать при острых лучевых поражениях? и т. д. Но больше всего поступало работников с разного рода "пениями": лейкопенией, тромбоцитопенией, лимфопенией, резкой нейтропенией и, как результат, - хроническая лучевая болезнь (ХЛБ), которую в целях конспирации называли астено-вегетативным синдромом, поскольку "пения" - это "недостаток", анемия - это малокровие, а астения - это бессилие.

       Только за первые 10 лет диагностировано около 2000 случаев хронической лучевой болезни. Плюс 206 лучевых ожогов (из них 175 - до 1953 года), а позднее 123 случая плутониевого пневмосклероза. Особенно напряженными были дни и ночи, когда в больницу привозили переоблученных во время радиационных аварий, в частности, во время СЦР. Вокруг них врачи, медсестры и санитарки объединялись в единую команду и боролись за их жизни, не щадя себя. Например, Ефросинья Алексеевна Еманова за время бдения около Каратыгина, которому в конце концов пришлось ампутировать обе ноги, потеряла в весе 12 килограммов.

       Почему так происходило, сейчас особо объяснять не надо: новое производство, отсутствие достаточных знаний о влиянии радиации на организм. Именно по этой причине в 1948 году сам Институт биофизики, призванный стоять на страже здоровья работников атомной промышленности, рекомендовал установить годовую норму облучения 30 бэр. А во время аварийных работ допускать облучение в дозе 25 бэр в течение 15 минут. Довольно скоро увидели, что 30 бэр явно многовато, и снизили порог до 5 бэр, но даже 30-бэрная норма очень часто не соблюдалась, особенно на радиохимическом заводе, где годовые 100 бэр были обычным явлением. За год один человек получал столько, сколько последующие поколения не набирали за всю жизнь целой сменой. Естественно, это приводило к многочисленным хроническим заболеваниям, в том числе среди руководителей. Е. А. Еманова: "Однажды, оставшись за заведующего здравпунктом, я стала перебирать личные медицинские карточки работников завода и выявила 12 человек, которые больше не могли работать в основных цехах. И все 12 - начальники отделений.

       - А почему не могли?

       - Потому что наблюдались большие изменения в крови. Например, у Пащенко лейкоциты упали до 2000. Придет в здравпункт, чемодан поставит и без сил падает в кресло. "Все, - говорит, - больше не могу". А слезы по щекам так и катятся.

       - Отчего?

       - Слабость, явно выраженная астения и сильные головные боли.

       - Он тогда директором был или главным инженером?

       - Нет, еще только начальником отделения.

       - И сколько ему было лет?

       - Лет 30, наверное. Что делать? Решила написать докладную начальнику хозяйства Демьяновичу, в которой особо обратила внимание на Пащенко, сказала, что человеку нужен постельный режим. Но Демьянович сначала отложил решение вопроса до одного праздника, а потом до другого".

       А. К. Гуськова: "Иногда врачам приходилось уговаривать персонал покинуть опасные места до завершения каких-либо, по их мнению, срочных и важных работ, требующих личного участия пациента, включая Е. П. Славского, И. В. Курчатова, А. Д. Гельман, А. Н. Семенова, Б. В. Броховича, которые не только полностью разделяли со своими подчиненными все опасности, но часто брали на себя наиболее трудные манипуляции с возможностью переоблучения. Таково участие в работах на реакторе И. В. Курчатова: на комбинате хранится его кассета с дозой разового облучение 42 рентгена".

       Роковые последствия этого массового героизма стали проявляться довольно быстро и, главным образом, в виде ХЛБ - болезни, типовая история которой на начало 50-х годов не была описана ни в одном медицинском пособии ни у нас, ни за рубежом. Острую лучевую болезнь (особенно после Хиросимы) врачи знали, даже книжки о ней вышли, а вот хроническую - нет, потому что до создания атомной промышленности в СССР ее нигде в мире не существовало. Как выразилась Нина Александровна Кошурникова, "ХЛБ - это приобретение чисто советское, мы ему и название дали". Почему чисто советское? - спросите вы, - а Америка? Она же начала строить реакторы раньше СССР и история становления ее атомной промышленности, в принципе, немногим отличается от нашей. Это так, но в данном вопросе американцы пошли другим путем и не допустили столь тяжелых и массовых переоблучений персонала, как мы.

       "Выходит, по радиационной медицине литературы в то время совсем не было?" - задаю я вопрос Байсоголову и Гуськовой. - "Нельзя сказать, чтобы не было ничего, - отвечает Ангелина Константиновна. - Была, например, работа профессора Шеффера "Рентгеновские лучи и нервная система" и я, как его ученица, не могла этой работы не знать". - "А после войны, - добавляет Григорий Давидович, - появились переводные статьи из американских и японских журналов. Статьи важные, интересные, но не очень конкретные, насколько я помню, в них не давалось описание механизма нарушения кроветворения, а это при лучевой болезни главное.

       Единственное, что можно было экстраполировать на работников комбината, это опыт лучевой терапии, знания врачей-рентгенологов и радиологов". - "Их первых, - замечает в связи с этим Ангелина Константиновна, - для решения вновь возникших медицинских вопросов в атомные города и позвали. Причем позвали не рядовых врачей, а ученых, основоположников, надеялись, что для них эта задача большой сложности не представит. Но подходы рентгенологов и радиологов для нас оказались малоподходящими, потому что при лучевой терапии имеет место локальное облучение, а на производстве - в основном тотальное. Большая разница.

       Однако рентгенологи не хотели учитывать этого обстоятельства и механически переносили закономерности, найденные ими в своей области, на то, с чем столкнулись мы. Оттого их привлечение к проблеме положительного результата не давало, скорее, наоборот - порождало заблуждения. Даже такой крупный ученый, как Тареев, который, казалось бы, должен поучать нас, молодых, и наставлять на путь истинный (именно с этой целью его на Урал и пригласили), не смог понять всей новизны наблюдаемых явлений и занять правильную научную позицию. Мы, увидев сползание показателей крови на более низкие уровни, сразу начинали тревожиться: "Было лейкоцитов 6 тысяч, осталось всего 4, на целую треть меньше", а он говорил, что ничего страшного: "Ну, подумаешь, на 2 тысячи уменьшилось. Бывает такое. Через некоторое время все само собою восстановится". И даже делал на полях наших записей иронические пометки - "это увлечение мальчиков и девочек".

       - Вас так называл?

       - Да, нас. Мы беспокоимся, считаем ухудшение показателей крови реакцией организма на радиационное воздействие, следовательно, необходимо что-то предпринимать, хотя точной зависимости между дозой и наступающими изменениями еще не знали, а он считал, что никакой проблемы нет и все наши страхи надуманные".

       Вот такой была ситуация в заводском здравоохранении, когда в город приехал и возглавил "вторую терапию" Григорий Давидович Байсоголов.

       - Когда к вам поступили первые переоблученные, - спрашиваю я его, - чувство растерянности не испытали?

       - Нет, растерянности никакой не ощущалось, - к моему удивлению, очень уверенно ответил он. - Мы были молодые, неплохо обученные и, в общем-то, знали, что нужно делать. Более-менее ориентировались, - добавил Григорий Давидович, заметив мой, как видно, не очень доверчивый взгляд.

       - А откуда вы знали, что нужно делать? Ведь тогда не было не только экспериментальных данных, а даже самих названий болезней, связанных с переоблучением.

       - Перед врачом вопрос всегда встает раньше, чем перед экспериментатором. Экспериментатор еще только приступает к опытам, а врач уже имеет больного. И его надо лечить независимо ни от чего. Я не могу ждать, когда экспериментатор завершит свои опыты и выдаст мне практические рекомендации. Я начинаю лечить по аналогии.

       - Как это?

       - То, что наблюдается при острой лучевой болезни, в принципе не является чем-то уникальным. Такие состояния бывают и без облучения. Например, по клинике очень походит на ОЛБ острая геморрагическая (от слова "геморрагия" - кровотечение - В. Ч.) алейкия. Она случалась у людей, которые питались перезимовавшим зерном. Было такое после войны: люди по весне собирали оставшиеся на полях колоски, сушили их, обмолачивали и ели. И у них развивалась болезнь, очень напоминавшая по внешним признакам лучевую. Все то же самое: лейкоциты исчезают, тромбоциты исчезают, начинается кишечная кровоточивость. Кроме того, от присоединения инфекции подскаки-вает температура. Что в этих случаях предпринимать? Чем давить инфекцию, а вместе с ней и температуру? Естественно, антибиотиками независимо от того, острая лучевая болезнь у человека или геморрагическая алейкия. И до сих пор это остается основным методом лечения - антибактериальная терапия. То же самое в борьбе с кишечным кровотечением: используются обычные, давно известные препараты, которые способствуют свертыванию крови и укреплению сосудистой системы. Схожая симптоматика - схожее и лечение. Я не знаю, чем он болен, но я вижу симптомы и на основании их назначаю лечение.

       - Но одно дело, когда лейкоциты упали из-за употребления в пищу перезимовавшего зерна, и другое дело - из-за переоблучения. Разве это не имеет значения?

       - Клиника будет она и та же.

       - А лечение?

       - И лечение тоже.

       (Да, действительно, - подумал я после этих четких и убедительных пояснений, - Бурназян умел подбирать кадры).

       - А когда вы ехали на Урал, перед вами какие-то задачи ставили?

       - Никаких не ставили. Я даже не знал, с чем в принципе буду иметь дело. Единственное, что пролило некоторый свет, - это разговор с Марком Соломоновичем. А так задача, как у всех врачей, одна - лечить людей".

       Лечить - это, конечно, главное, но жизнь вскоре поставила перед заводской медициной и целый ряд других задач, как-то: отбор персонала для основных цехов (а затем и регулярный контроль за состоянием его здоровья), профилактика лучевых заболеваний, создание системы реабилитации переоблученных и, что на тот момент было особенно важно и остро необходимо, - организация науч-но-исследовательской работы по лучевым патологиям. Как конкретно отражается производственное облучение на кроветворении и внутренних органах? Какова симптоматика основных заболеваний? Способен ли организм восстанавливаться после значительных доз радиации и т. д.? Ничего этого врачи не знали, а раз не знали, определяли методы лечения как бы на ощупь.

       Значительную часть этих проблем взяли на себя (созданные опять же по указанию Бурназяна) заводские здравпункты - совершенно уникальные, как считает Виктор Николаевич Дощенко, медицинские учреждения. "Чтобы заводской здравпункт был не фельдшерский, а врачебный, чтобы он работал не 8 часов, а круглосуточно, и чтобы он занимался не только оказанием первой помощи, а и вел систематические медицинские обследования - такого нигде в мире не было. Я, в частности, заведовал здравпунктом на химико-металлургическом заводе, и мы каждые 2 месяца проводили тщательный медицинский осмотр всего персонала, хотя по инструкции Минздрава это полагалось де-лать раз в год. Как наиболее точный показатель вредного влияния радиации на организм, прежде всего смотрели кровь, для чего все здравпункты были оснащены такими гематологическими лабораториями, которые имелись лишь в областных больницах. Делали развернутый анализ крови каждому работнику. Чтобы дать представление о нагрузке, которая выпала на врачей и медсестер здравпунктов, достаточно назвать одну цифру: только за первые 5 лет они провели своими силами более 100 тысяч (!) медосмотров. Если бы не здравпункты, болезней и смертей было бы намного больше".

       Сделанное здравпунктами действительно трудно переоценить, особенно в части контроля и профилактики. Но это была, если можно так выразиться, задача первого уровня. Следующие же, к которым относилась клиническая и научно-исследовательская работа, целиком взяла на себя "вторая терапия" во главе с Байсоголовым. Вместе с Гуськовой они стали основателями совершенно нового направления в науке и практике - радиационной медицины.

       Почти все, к кому я обращался с просьбой рассказать о Байсоголове, обязательно, хоть в нескольких штрихах, набрасывали его словесный портрет. Такое в разговорах о мужчинах встречается не часто.

       "Когда мы встретились впервые, - говорит Клара Назифовна Муксинова1, - я увидела перед собою высокого, статного, подтянутого, с проницательным взглядом умных глаз, очень приятного молодого мужчину. Он был безукоризненно одет и имел хорошие манеры. Сразу создавалось впечатление чего-то внушительного и надежного, чему можно доверять".

       "В нем было то, что трудно передать словами, но что называется породой, - услышал я от Татьяны Николаевны Рысиной2. - Красивое лицо, всегда красиво уложенные, чуть седоватые волнистые волосы, красивые, ухоженные руки. Настоящие руки врача. А если коротко, то Байсоголов был такой: красивый, элегантный, приветливый, чуток насмешливый и совсем не официальный".

       "Он сохранил привлекательность даже в старости", - добавляет Н. А. Кошурникова.

       Многие молодые сотрудницы, сделал я для себя вывод, кто тайно, а кто явно, были влюблены в своего начальника. Говорю "тайно", потому что несмотря на элегантность и приветливость, Байсоголов был руководителем очень жестким. Он явно тяготел к авторитарным методам управления и потому некоторым казался недоступным.

       Поскольку слово "авторитарный" многих пугает, сразу поясню: истоки байсоголовской строгости не в капризности характера (он как раз человек совершенно не капризный) и не в мелочной придирчивости (и этого за ним не водилось), а в таких его качествах, как пунктуальность (даже не понимал, как это можно - пообещать и не сделать, назначить встречу на 2 часа, а прийти в 2.15), ответственность (все, за что брался, делал исключительно добротно и основательно) и преданность своему врачебному долгу (А. Е. Фролова: "Я сама видела, как он плакал над своими больными"). Будучи чрезвычайно пунктуальным и аккуратным сам, он того же требовал и от остальных. Расхлябанности не переносил.

       А. Е. Фролова: "Однажды на имя Григория Давидовича через спецчасть пришел документ, на который требовалось срочно дать ответ. В связи с этим Григорий Давидович дает мне указание: "Все, что нужно, подготовь, отпечатай и завтра в 12 часов, как только я вернусь из ЦЗЛ, заходи ко мне. Я подпишу и мы тут же отправим пакет в Москву. Поняла?

       - Поняла.

       - Очень хорошо.

       "Очень хорошо" были его любимые слова в конце разговора. На следующий день перед двенадцатью, увидев, что Григорий Давидович уже пришел в клинику, я беру бумаги и направляюсь к нему. Но только дошла до порога кабинета, как забегает сотрудник гигиенического отдела Третьяков и просит выдать ему какой-то научный журнал (даже медицинские статьи тогда хранились в спецчасти). Ну, думаю, зачем заставлять человека бегать ко мне по несколько раз. Выдам ему этот журнал сейчас. Не успела выдать, Григорий Давидович уже звонит: "Александра Егоровна, почему вы не у меня? Мы же договаривались на 12.00.

       - Бегу.

       - Прибегаю, объясняю, в чем дело, но он все равно сделал мне строгое предупреждение: "Чтобы больше такого не повторялось". Он был жестким и требовательным даже в мелочах".

       Н. А. Кошурникова: "У него была очень своеобразная манера давать поручения. Вызовет, объяснит суть дела, а потом спросит:

       - Интересная работа?

       - Да, очень.

       - Как вы думаете, сумеете ее выполнить?

       - Я попробую.

       - Сколько времени вам на нее потребуется?

       - 10 дней.

       - Очень хорошо, тогда приступайте.

       Думая, что 10 дней это много и пока можно заняться другими делами, я увлеклась, и, по правде говоря, забыла о данном мне поручении. А Григорий Давидович ничего не забыл и точно в назначенный срок вызывает:

       - Ну что, получилось? - спрашивает.

       - Ничего не получилось.

       - Это почему же?

       - Я забыла!

       - Как забыла? Вы же сами согласились, что это интересно и нужно! Вы сами назначили срок! Не я вам его навязал, а вы назначили. И после этого забыть!

       Не передать то изумление, боль и горечь, которые во время этого короткого монолога вспыхнули на лице, в глазах и в голосе Григория Давидовича. Ему это действительно было не понятно".

       - Кавказская кровь в нем ощущалась? - спрашиваю я Нину Александровну.

       - Совершенно определенно.

       - В чем?

       - В умении себя сдерживать.

       - Значит это не кавказец.

       - Нет. Кавказец, но кавказец воспитанный. В принципе вывести Григория Давидовича из себя особого труда не составляло. Он раздражался по многим поводам и на работе, и дома. И это сразу было видно: если усы начинали торчать не вниз, а вперед, а глаза становились светлыми, значит, он чем-то сильно недоволен. В таких случаях мы говорили: "Довели Байсоголова до белых глаз". Но побеление глаз отнюдь не означало, что далее последует шумная, с длинными нотациями сцена. Нет. Как правило, Григорий Давидович умел себя сдерживать. Воспитанность в нем брала верх над темпераментом".

       В. Н. Дощенко: "Лечим мы Сашу Алиева. За полгода он набрал 668 рентген и у него развилась глубоченная лейкопения, а потом и острый лейкоз. Живет только благодаря регулярным переливаниям крови, которым ведется строгий учет. Каждое отмечается не только в истории болезни, а и в специальном журнале. И вдруг Байсоголов обнаруживает, что в истории болезни отметка сделана, а в журнале - нет. "В чем дело?" - спрашивает он лечащего врача, молодую, но несколько рассеянную женщину.

       - Ой, простите, Григорий Давидович, замоталась, - стала объяснять она. - Такой суматошный день сегодня, просто с ног сбилась.

       - Это не оправдание, - строго замечает Григорий Давидович, - чтобы больше такого не было.

       - Хорошо, хорошо, - заверяет она, но проходит совсем немного времени и история повторяется. На этот раз он уже никаких объяснений принимать не стал. Выслушать - выслушал, но решение принял категоричное: "Передайте Алиева Виктору", - мне то есть. Сейчас отфутболить тяжелого больного другому врачу - обычное дело. Только рады, что избавились от лишней головной боли. А тогда это считалось позором. Лариса плакала, много раз просила у Байсоголова прощения, но он в таких случаях был неумолим".

       Поэтому, несмотря на приветливость, сдержанность и воспитанность, Байсоголова боялись. Одна медсестра, чтобы уничтожить улику и благодаря этому избежать объяснений с Григорием Давидовичем, съела служебную бумагу. Об этом факте мне рассказал сам Байсоголов. Вместе с тем вся "вторая терапия" относилась к нему с огромным уважением, особенно как к профессионалу. Там не было бесталанных работников, кого ни возьми - или обладатель диплома с отличием, или сталинский стипендиат (Бурназян постарался), но даже на их фоне Байсоголов явно выделялся. Во-первых, возрастом: они только-только окончили институты, а ему уже 29, во-вторых, врачебными познаниями и опытом.

       В.Н. Дощенко: "Врач Григорий Давидович великолепный. Он умел и правильно диагностировать ХЛБ (а это не так-то просто: тут надо быть не только гематологом, а и опытным врачом вообще), и выполнить любую процедуру. В частности, он был единственным среди нас, кто умел делать стернальную пункцию. "Стернум" - это грудина, следовательно, стернальная пункция - это прокол наружной пластины грудины. При обследовании лучевых больных она имеет очень важное значение, потому что одно дело - анализ крови из пальца, и совсем другое дело - анализ костномозговой ткани. Он более показательный. Но отбирать такие пробы надо уметь. Даже в Ленинградской ординатуре, где я работал по окончании института, был всего один специалист, овладевший пунктированием. Когда он приходил в клинику и направлялся с иглой Кассирского к больному, за ним шествовала целая толпа любопытствующих. Всем хотелось посмотреть, как он спра-вится со столь ответственной операцией. Тогда это было ново и довольно опасно. У нас таким специалистом был Григорий Давидович. Потом от него научился я, а впоследствии и все остальные врачи, проходящие стажировку во "второй терапии".

       А как Байсологов делал внутривенные вливания! Виртуозно! Большего процента попаданий, чем он, не добивался никто, даже Еманова, у которой это тоже получалось очень здорово. Иногда встречались такие больные, что мы бились над ними чуть ли не всем отделением. Один пробует - не получается, другой, третий - то же самое. Хоть плачь! А Григорий Давидович подойдет спокойно, погладит руку: "Ну-ка, где она тут эта зловредная вена? Давайте поищем", - и с первого же раза достигает цели. Великолепно попадал, и меня своей методе обучил".

       Н.А. Кошурникова: "Помню, лежала у нас молодая женщина с диагнозом "плутониевый пневмосклероз". Очень тяжелая больная. Практически безнадежная. Порою ей становилось так плохо, что, казалось, смерть неминуема. Однако Григорий Давидович всякий раз ее вытаскивал. Это стоило ему огромных усилий, но он ее вытаскивал. Буквально с того света. А женщину, надо сказать, помимо болезни, очень мучила мысль о школьнице-дочери. Ей не хотелось умирать, не дав своей Танечке высшего образования. Только ради нее и держалась за жизнь. Но однажды, во время очередного обхода, Григорий Давидович замечает на руке у Тани материны часы. "А почему ты их надела?" - спрашивает он. - "Да маме этой ночью было так тяжело, что она решила отдать их мне". Григорий Давидович тут же заходит в палату, подсаживается к больной (ее звали Юля) и с неподдельной болью в голосе говорит: "Юля, мы так стараемся вам помочь. Мы столько сил отдаем, чтобы вас вылечить, а вы нам не помогаете. Вы не верите в свое выздоровление, хотя, уверяю вас, в вашем организме еще достаточно большой запас сил. Вы еще можете и дочку выучить, и внуков понянчить. Только надо нам помогать. При такой болезни это чрезвычайно важно, иначе мы можем не справиться.

       - Хорошо, Григорий Давидович, - отвечает она, - но обещайте мне...

       - Обещаю, - не дослушав, понял женщину Байсоголов, - когда наступит момент и потребуется отдать последние распоряжения, я вам об этом честно скажу".

       И это было произнесено столь серьезно и убедительно, что Юля поверила. Она тут же надела часы и в очередной раз выкарабкалась. Вот таким было доверие к Григорию Давидовичу. Даже Николай Яковлевич Ермолаев, который в принципе реально оценивал свое положение, и тот, когда ему стало совсем плохо, попросил приехать Байсоголова. "Если мне кто и сумеет помочь, - сказал он, - так это Байсоголов". И Григорий Давидович, действительно, помогал, а порою и спасал людей от смерти. Один из примеров того - Юля. Григорий Давидович сумел-таки поставить ее на ноги. Дочка уже и институт окончила, и приступила к работе, а Юля, несмотря на столь грозный диагноз, все еще оставалась жива. И это только благодаря Григорию Давидовичу. Он всегда старался вникнуть в суть заболевания и к каждому найти индивидуальный подход. А это редкость. Это врач от Бога".

       В.Н. Дощенко: "Еще пример того, как он переживал за больных. Зима, сестра в панике забегает к Григорию Давидовичу и, едва выговаривая слова, докладывает:

       - Б-б-б-больной выпрыгнул...

       - Куда выпрыгнул?

       - В окно.

       - В какое?

       - Вот в то.

       И не успели мы глазом моргнуть, как Григорий Давидович тоже исчез в оконном проеме. Решил сам как можно быстрее догнать больного, потому что тот, намучившись от страданий, скорее всего надумал что-то недоброе. И это очень характерно для Григория Давидовича: не указания стал раздавать по быстрейшему розыску, а сам в окно выпрыгнул".

       Байсоголов не из тех, кто любит живописать свои заслуги и жаловаться на трудности, которые выпали на его долю, но даже он отметил, что работа у врачей "второй терапии" была очень ответственная и очень напряженная: "Работали, вообще-то говоря, на износ".

       Е.А. Еманова: "Прошло более 50 лет, а я до сих пор помню наших первых профбольных, которым мы не в силах были сохранить жизнь. Из пяти начальников смен 25-го завода только один, получивший суммарно более 1000 рентген, дожил до 2001 года. Судьба. И не только наших больных, но и наша собственная, потому что в каждого из них мы буквально вкладывали свои души, жалели их, даже устраивали их личные дела. Грешна, выдала одному больничный лист, чтобы он накосил сена для коровы, потому что у него было пятеро детей. Хуже всего приходилось начальникам смен, отделений, цехов и выше. Заменить их было некем. Заменяли, когда умирали.

       - Вы только ожоги лечили?

       - Нет. В первую очередь мы с Виктором Николаевичем Дощенко вели больных с острой лучевой болезнью. Григорий Давидович обычно делил их нам пополам. Ну, и, естественно, ко мне направляли всех получавших радиационные ожоги.

       - Трудно их было лечить?

       - Ой, и не говорите. Чего я только не выдумывала, чего только им не прикладывала - литературы же никакой не было, только отдельные выписки из американских журналов, да и те хранились в спецчасти. На первых порах преимущественно использовали масло облепихи и вводили внутривенно новокаин, в том числе и Юрию Татару. Но в масло облепихи я, откровенно говоря, особо не верила, а как действует новокаиновая блокада, не знала. Обратилась со своими вопросами к директору института биофизики Лебединскому, он мне тоже ничего конкретного ответить не смог. Сам не знал. Физиолог, академик, и тот оказался не в силах разрешить наши сомнения! Поэтому сами оттачивали симптоматику, сами отрабатывали методику лечения. Частенько готовили мази соб-ственного состава. Наиболее тяжелых я возила в Москву на пересадку кожи.

       Но если с другими трудностями мы в конце концов справлялись, то обойтись без систематического применения наркотиков нам никак не удавалось. Не было иных эффективных средств для снятия боли. А боли при ожогах такие, что взрослые мужчины срывали с себя повязки и бежали на озеро топиться. В результате некоторых парней мы сделали наркоманами. Да, да, именно мы, врачи, желая облегчить страдания Бориса П., сделали его наркоманом. Он совсем не мог переносить боль без наркотиков и требовал очередной дозы с костылем в руке - давайте - и все тут. И мы давали. А что оставалось делать?

       - Что с ним стало потом?

       - Спился и умер".

       А вот один из примеров работы на износ в практике самого Григория Давидовича. Во время СЦР получил сильнейшие ожоги ног и живота инженер А. А. Каратыгин. Доставили Каратыгина в стационар, приступили к активному лечению, а у него, как на грех, на вторые или третьи сутки развился острый аппендицит. Что делать? Оперировать? Рискованно: в таком состоянии еще никому в мире аппендикс не вырезали. А вдруг не выдержит? Не оперировать? Риска еще больше. Без операции он точно погибнет. Решили все-таки воспалившийся аппендикс удалить, и хирург В. Н. Петушков успешно с этой задачей справился. Все прошло гладко. "Как потом выяснилось, - говорит Григорий Давидович, - мы поступили совершенно правильно. В латентном периоде, когда еще нет симптомов алейкии, оперировать можно. А мы в основном из-за этого и волновались". Но едва решили одну проблему, как появилась другая - интоксикация, источником которой - продолжает рассказ Байсоголов, - являлись огромные раневые поверхности на ногах. Именно они не давали нам возможности добиться перелома в лечении. В связи с этим принимаем решение одну конечность ампутировать. Уже договорились с хирургом, определили день операции, но тут приходит навестить больного директор комбината Музруков. Поговорил с Каратыгиным, поговорил с нами, а потом позвонил в Москву Славскому и доложил, что тут, дескать, за здорово живешь хотят оттяпать мужику ногу.

       Славский немедленно присылает сюда главного хирурга Третьего управления Иванова. "Какая ампутация? - с ходу отверг наше решение Иванов. - Вы не видели, с какими ожогами вытаскивали солдат из танков!". - "Но это же не танк и ожог не термический", - попробовали объяснить мы, но Иванов никаких объяснений слушать не стал. - "Я запрещаю", - отрезал он, на том разговор и закончился.

       - Хорошо, - говорю, - только напишите об этом в истории болезни.

       Он написал. Ногу ампутировать не стали, из-за чего процесс поправки Каратыгина совершенно остановился. Что ни предпринимали - бесполезно. В связи с этим обращаюсь к Музрукову: "Распорядитесь отправить больного в Москву, в шестую клинику. Я на себя такую ответственность брать не буду".

       Поместили его в вагон-салон, в сопровождении Емано-вой отправили в Москву, а дальше события развивались так. Месяц прошел - операцию не делают, все пытаются вылечить путем пересадок кожи, полтора прошло - то же самое. Дотянули до того, что больному стало совсем плохо. Настолько плохо, что, когда его все-таки положили на операционный стол, у него наступила клиническая смерть. Удалось вновь оживить сердце с великим трудом. Но что бы вы думали? Как только Каратыгину ампутировали ноги (сначала одну, а потом, когда увидели положительный результат, и другую), он быстро пошел на поправку и дожил до 70 с лишним лет. "А если бы сразу удалили одну конечность, возможно, вторую удалять не пришлось бы. Ведь это был колоссальный источник интоксикации", - заключает Григорий Давидович.

       - Как вы такое выдерживали?

       - Молодыми же были, и каждый работал с таким чувством, что мы делаем что-то очень важное".

       Не стану описывать в подробностях сложившуюся тогда систему комбинатовского здравоохранения. О таких вещах неспециалисту читать скучно, да и не входит это в задачу избранного мною жанра, потому ограничусь серией отдельных, но компетентных высказываний и оценок.

       А.К. Гуськова: "Врачи здравпунктов вне графика, в любой день и час, принимали и обследовали работников, кассеты которых за смену набирали дозу, равную или больше 25 рентген. Они же ставили предположительный диагноз профессионального лучевого заболевания".

       В. Н. Дощенко: "Все положительное, что говорится о роли здравпунктов, правильно. Они вели очень большую работу. Но здравпункты были бы не в состоянии справиться с возложенными на медиков комбината задачами без "второй терапии". "Вторая терапия" являлась единственным в мире стационаром, который госпитализировал людей с подозрениями на ХЛБ и лечил ее. Причем Бурназян разрешил нам (и это чудо!) обследовать больных по два месяца. Обычно ведь как? - 3-4 дня, и ты уже должен выставить диагноз. Или выписывай человека с заключением, что он здоров, или говори диагноз. А он разрешил обследовать по два месяца".

       Я.И. Колотинский3: "В 1950 г. созданы хорошо оснащенные, укомплектованные специалистами с высшим техническим образованием биофизические лаборатории, которые стали контролировать попадание радиоактивных веществ внутрь организма.

       В Сочи открыт специальный санаторий для переоблученных. Путевки в него выделялись бесплатно".

       A.К. Гуськова: "Врачи несли на комбинат, на эти опасные работы то немногое, о чем мы тогда знали и что способствовало профилактике лучевых заболеваний, они лично раздавали рабочим завода 25 в мензурках смесь витаминов С и В с глюкозой непосредственно перед входом персонала в рабочую зону".

       B.Н. Дощенко: "Я некоторое время работал в профилактории, который был организован на Дальней Даче. Огороженное колючей проволокой лечебно-профилактическое учреждение. Туда приезжали переоблученные, и я кормил их сырой печенкой.

       - Для чего?

       - Сырая печень помогает кроветворению. Таким образом мы очень хорошо поправляли здоровье заводчан".

       Я.И. Колотинский: "Без всякого преувеличения можно сказать, что ни одному медицинскому коллективу в мире не приходилось решать такие задачи. Всего за несколько лет заводское больнично-поликлиническое отделение взяло под опеку 2200 профбольных, кроме того - всех переоблученных с суммарной дозой за несколько лет 100-200 рентген, но не болевших лучевыми болезнями".

       А.К. Гуськова: "Исключительно важной мерой явилось завоеванное врачами право переводить работников по дозе в более чистые условия".

       Я выделил эти слова, чтобы обратить внимание читателя на следующее обстоятельство: даже в медицинских вопросах последнее слово на комбинате было не за врачами. В те годы они еще не имели тех полномочий, которые обрели потом. С одной стороны, руководство заводов занималось улучшением условий труда старательно и последовательно. Директора лично контролировали своевременность прохождения медосмотров всеми без исключения. С другой, - когда врачи ставили вопрос о выводе того или иного работника из вредных условий труда, нередко возникали трения. В связи с этим приведу продолжение рассказа Е. А. Емановой о ее ходатайстве перед начальником хозяйства Демьяновичем по поводу Пащенко.

       "Я Михаилу Антоновичу почти каждый день звонила и всякий раз спрашивала: "Когда выведете Пащенко? Он должен лежать, а не работать". Но директор, назначая один срок за другим, своих обещаний не выполнял. Тогда я вызвала Пащенко и выдала ему трудовой больничный лист, иначе говоря, на некоторое время убрала с основного производства, потому что с трудовым больничным листом человек мог работать только в чистых условиях, например, на улице. А Демьяновичу сказала, что у меня готовы заключения еще на 10 человек. В ответ Демьянович органи-зовал вызов меня на ковер к руководству комбината. Прихожу, там сидят Музруков, Мишенков, Славский и начальник МСО Заболотник. Демьянович в своем выступлении, конечно, все перевернул с ног на голову. Из его слов получалось, что Еманова фактически вынуждает директора останавливать производство. "Еманова пока что ничего не остановила, - отвечаю я на это. - Выведен один Па-щенко и только потому, что история с ним тянется уже второй месяц. Могли вы за это время ему замену найти?" Как мне казалось, я ответила правильно, но мои слова не возымели никакого действия. "Товарищ Заболотник, - обращается Славский к начальнику медсанчасти, - такие врачи, которые мешают производству, нам не нужны".

       - Хорошо, - говорю, - уберете меня, но придет другой врач и он сделает то же самое. Мы для того и поставлены сюда, чтобы защищать здоровье трудящихся.

       - Ты, доченька, лучше помолчи, - попробовал урезонить меня Музруков.

       - Не буду молчать, - не унималась я.

       Однако довести начатое до конца мне не удалось. Вскоре после этого разбирательства сама попала на больничную койку. А когда выписалась, мой пропуск на завод оказался "забитым".

       "В глубине души, - более дипломатично пишет об этом Ангелина Константиновна Гуськова, - работники комбината понимали обоснованность тревог медиков за людей и требований по их защите... Но сменяемость персонала в некоторых отделениях в это время достигла чрезвычайных размеров, поэтому иногда принимались вынужденные компромиссные решения о временном ограничении посещения наиболее опасных участков и отстранении от отдельных операций. Эти меры также давали некоторый паллиативный эффект и как-то разряжали ситуацию".

       В.Н. Дощенко: "Про нас нередко говорили, что мы - ведомственные врачи и, следовательно, в первую очередь защищаем интересы производства. Нет. Если у человека выявлялись отклонения, мы ругались, бранились, но все-таки выводили. Однако правильней выводить не при появлении отклонений, а не дожидаясь их, то есть по дозе. И мы этого добились. Люди, получавшие 200 рентген, даже при приличном здоровье стали перемещаться на работы, не связанные с облучением. Это был настоящий профилактический вывод".

       И еще один важный момент: как это ни покажется странным, но врачей "второй терапии" не допускали к дозиметрическим данным. А без них как установить зависимость здоровья человека от величины полученной дозы?

       А.К. Гуськова: "Преодолевая режимные запреты, медики стремились как можно больше узнать об условиях труда и дозах облучения работающих. Это было очень непросто по режиму секретности, и потому многое оставалось неизвестным. Память медиков нагружалась огромным количеством фактических данных и цифр, которые было запрещено фиксировать письменно. Появились соответствующие уловки и шифры: дозу записывали в виде номера медицинской книжки, название лучевой болезни подменяли термином "астеновегетативный синдром", а наименование нуклидов - соответствующими номерами.

       Все это несомненно вносило сложности в работу, затрудняло прочтение документов, особенно в последующие годы".

       Медики всячески стремились снизить облучаемость персонала, даже создавали на производстве врачебно-инженерные бригады (вот какое оригинальное образование придумали), но их предложения натыкались на твердое противодействие не только со стороны руководства, часто отказывались уходить с "грязных" участков сами работники. Причина - резкая потеря в заработке. Конечно, здо-ровье дороже денег, но мужчинам надо было содержать семьи, а вывод в чистые условия ставил их в очень сложное положение. Что делать? Уезжать в другие города - значит сознательно нарываться на большие проблемы, оставаться здесь - обрекать себя на весьма скудное существование. А они молоды, у них только-только появились дети.

       В.Н. Дощенко: "И вот здесь очень смелый выход нашел Григорий Давидович: он все-таки разрешил переоблученным работать на заводах, но не в основных, а во вспомогательных подразделениях, где вредность намного ниже. "Как же так, - могут задать мне вопрос, - разве можно подвергать дальнейшему облучению людей, у которых и без того набрано по 500 рентген? Пусть во вспомогательных цехах вредность пониже, но она же все равно есть". Правильно, есть. Но Григорий Давидович рассудил по-другому: "Если человек уже набрал 500 рентген, то что изменится, если он в течение года добавит еще 2-3? Практически ничего". А завод между тем будет иметь вполне законные основания обеспечивать ему довольно приличную зарплату. Таким образом, у нас продолжали работать на комбинате даже больные ХЛБ. Это было очень разумное решение".

       - И много таких было? - спрашиваю я Виктора Николаевича.

       - Несколько сотен. Мы следили за их здоровьем, комбинат заботился о них, в результате проблема в какой-то мере была решена и в основном благодаря Григорию Давидовичу. Григорий Давидович явился не только блестящим врачом, но и столь же блестящим организатором. Он одним из первых в России занялся радиационной медициной с научно-практической стороны. Помню, как мы под руководством Байсоголова и Гуськовой не по обязанности, а только ради интересов дела прокрутили вручную, безо всяких компьютеров, 104 тысячи медосмотров. Колоссальная работа, но зато мы получили ответы на очень важные вопросы: как облучение сказалось на крови? Как изменения соотносятся с дозой? Нарушилась ли у женщин детородная функция и т. д. Целое научное исследование!"

       Г.Д. Байсоголов: "В первые годы всерьез заниматься наукой мы не могли, были целиком поглощены практической работой. Подумали не столько о научных исследованиях, сколько о необходимости подытожить материалы, только в 1952 году. Подытоживать было что: ведь мы с самого начала и пунктировали, и изучали состояние костного мозга, и состояние крови, вели и другие наблюдения. В 1953 году у нас эти материалы уже были".

       И, как оказалось, очень кстати, потому что именно в 1953 году состоялось очень важное (с участием Курчатова и министра Малышева) заседание научно-технического совета Средмаша, на которое был приглашен с отчетом Московский институт биофизики. Ученых попросили рассказать о результатах своей научно-исследовательской деятельности: какие успехи в изучении радиационных патологий? Какие успехи в лечении? Но Москва ничего внятного доложить не смогла.

       Г.Д. Байсоголов: "Зная о наших материалах, Бурназян заранее, больше чем за неделю, вызвал меня и Гуськову в Москву. Вызвал, но не принимал. Как ни придем, все "подождите". Встретились только на заседании. И вот тут я второй раз в жизни увидел, как при мне моего начальника ругают. Должен сказать: это ужасно неприятно. Бурназян стоял перед Малышевым навытяжку и после каждой фразы министра повторял: "Есть. Слушаюсь. Будет сделано".

       А.К. Гуськова: "Дело в том, что Институт биофизики тогда возглавляли фигуры очень маститые, с большими титулами, но с давно устоявшимися и трудно меняемыми представлениями. Типичное московское управление, для характеристики которых тогда в ходу было выражение: "Полы паркетные, врачи анкетные". Естественно, никакой серьезной работы они не вели, поскольку бывали на предприятиях наездами, и докладывать по существу им было нечего. Тогда Малышев грозно посмотрел на Бурна-зяна и спрашивает: "Ну, хоть кто-нибудь может мне рассказать, что происходит с людьми в нашей отрасли?" - "Мы можем, - сказали мы тут с Григорием Давидовичем. - У нас есть некоторые обобщающие данные по опыту работы химзавода имени Менделеева". И доложили. В итоге финал заседания получился довольно спокойным". Пусть не в Институте биофизики, но исследовательская работа все-таки велась и есть результаты. Так что Аветик Игнатьевич, пригласив в Москву Байсоголова и Гуськову, поступил очень дальновидно.

       Г.Д. Байсоголов: "Когда все кончилось, я подхожу к Бурназяну и говорю: "Аветик Игнатьевич, вы обещали нас принять".

       - Никаких приемов, езжайте.

       - Никуда мы не поедем, - столь же категорично заявляю я, - вы нас продержали здесь 10 дней и мы должны с вами встретиться.

       - Что это вы тут разводите, - начал орать он. - Я сказал уезжайте, значит уезжайте.

       Тогда в ответ заорал и я. Считал, что дальше, чем я есть, меня уже не пошлют. После этого он сбавил тон и даже распорядился, чтобы нам принесли чай и пирожное.

       - То есть вы громко разговаривать тоже умели? - удивляюсь я.

       - Умел, - отвечает Григорий Давидович. - Один раз в Челябинске я с ним так поговорил, что на следующий день пришлось извиняться.

       - А почему вы проявили такую настойчивость? Что такое вы хотели Бурназяну сказать?

       - Вот я как раз к этому и веду. Он нас принял и я его спрашиваю: вам понравились материалы, которые мы представили?

       - Да.

       - Но мы все это сделали во внерабочее время. А это очень трудно. Я полагаю, что вы на нашей базе можете создать филиал Института биофизики. И тогда мы будем работать и дадим материалы научные.

       - Хорошо, - сказал он, - я это сделаю.

       И действительно 6 мая 1953 года вышел приказ о моем назначении на должность заведующего ФИБ".

       Разумеется, в мае ФИБ существовал только на бумаге. Его еще следовало создать. Но это у Байсоголова много времени не заняло. И это стало его следующей огромной заслугой перед городом: с 1953 года медицинская практика в Челябинске-40 стала развиваться в тесном союзе с медицинской наукой.

       Почему руководителем филиала назначили именно Григория Давидовича? Почему не прислали какого-нибудь профессора из Москвы? Думаю, москвичи подписали себе приговор на том заседании в министерстве, а что касается наших претендентов, то вот мнение Т. Н. Рысиной: "Его бесспорный авторитет, как специалиста в области новых патологий, его сила воли и ярко выраженная склонность к научному анализу, плюс мощное обаяние высокообразованной, гордой, независимой личности - все это явилось весомым основанием для столь высокого назначения. Лидерство Григория Давидовича признавалось у нас безоговорочно".

       Однако сам Байсоголов предложил кандидатуру заведующего экспериментальной лабораторией Лемберга.

       Г.Д. Байсоголов: "Я предлагал Лемберга, Лемберг - меня. Никто не рвался. Я настаивал на своем потому, что видел во Владимире Константиновиче очень подготовленного и очень эрудированного специалиста, я был очень удивлен, когда узнал, что он еще не кандидат наук".

       К.Н. Муксинова: "В Лемберге ученость была воспитана со школьной скамьи. Он имел прекрасное чувство перспективы и в любом вопросе с ходу схватывал главное. По научной одаренности он, возможно, не уступал Григорию Давидовичу, но он, бесспорно, проигрывал Байсоголову как организатор. Поэтому наверху, я считаю, поступили очень правильно, назначив Григория Давидовича директором, а Владимира Константиновича его замом по науке. Это был идеальный тандем".

       Следующий вопрос: где Байсоголов взял научные кадры? Во-первых, в ФИБ перешли практически все врачи "второй терапии". Это невропатолог А. К. Гуськова, дерматолог Е. А. Еманова, терапевты В. Н. Дощенко и В. И. Кирюшкин, биофизики В. И. Петрушкин и Т. Н. Рысина. Они вошли в начальный состав младших и старших научных сотрудников филиала. Правда, среди них наблюдался крайне низкий процент имевших опыт подготовки научных трудов, с ученой степенью одна Гуськова, - зато каждый располагал уникальным опытом врачебной работы и бесценными материалами для научных обобщений.

       Во-вторых, ФИБ передадут 12-ю лабораторию ЦЗЛ во главе с Лембергом, так называемый экспериментальный отдел, который изучал воздействие радиации на организм, проводя опыты на животных. И, в-третьих, через два года из Сунгуля в Челябинск-40 переедет ряд маститых исследователей из расформированной сверхсекретной лаборатории "Б" (той самой, где работал знаменитый "зубр" - НВ. Тимофеев-Ресовский), в том числе будущий профессор Ю. И. Москалев и будущий академик Л. А. Булдаков. Они тоже станут сотрудниками фибовских лабораторий. А позже был создан и гигиенический отдел, который возглавил П. Ф. Воронин.

       Таким образом, Байсоголов объединил под единым руководством три разных направления - клиническое, экспериментальное и гигиеническое, но от этого они только выиграли: в совместной "упряжке" работа пошла намного плодотворнее. Единственное, что мешало - разбросанность лабораторий по городу, но Григорий Давидович решил и эту проблему - добился строительства для филиала специального комплекса зданий. С их вводом в эксплуатацию ФИБ фактически стал институтом.

       О том, чем конкретно институт занимался, думаю, дадут достаточное представление уже названия трудов, которые один за другим стали появляться в специальных изданиях: "Вопросы патогенеза в системе кроветворения в различные периоды ХЛБ", "Состояние сердечной мышцы у больных ХЛБ в разные периоды заболевания по данным электрокардиографических исследований", "Динамика показателей крови при ХЛБ после прекращения лучевого воздействия" и т. д. "Ежегодно, - говорит В. Н. Дощенко, - мы выдавали по 5-7 солидных отчетов и десятки статей". Часть из них появилась в результате объединения усилий нескольких авторов, как, например, монография, посвященная клинике и лечению острых и хронических лучевых заболеваний (ее подготовили Г. Д. Байсоголов, А. К. Гуськова, В. Н. Дощенко и Е. А. Еманова), а часть написана индивидуально, в том числе ряд работ (как раз по наиболее принципиальным вопросам лучевых патологий) принадлежит перу Байсоголова. Несмотря на многочисленные административные заботы, он нисколько не отставал от своих коллег и в научном плане. Даже наоборот.

       Поскольку к радиации и последствиям ее воздействия на организм в обществе наблюдается повышенный интерес (особенно после Чернобыля), попробую представить некоторые научные выводы Байсоголова и других сотрудников ФИБ в достаточно популярной форме - в виде интервью с А. К. Гуськовой, В. Н. Дощенко и Н. А. Кошурниковой. Интервью, правда, будет смонтированное, поскольку все четверо за одним столом мы ни разу не встречались, но каждого из них в отдельности я об этих вещах расспрашивал. Итак, вопрос первый: Что такое ХЛБ, или хроническая лучевая болезнь?

       В.Н. Дощенко: - О, молодец, хороший вопрос. Американцы до сих пор эту болезнь не признают, потому что у них таких переоблученных, как у нас, никогда не было.

       Н.А. Кошурникова: - Даже в Лос-Аламосе.

       Дощенко:- Почему не было? А потому что они подолгу на атомном производстве персонал не держали. Отработал, к примеру, год-полтора, получил 30-50 рентген, до свидания. Следующий. В результате народу через атомную промышленность они пропустили значительно больше, чем мы, но зато у них не было такого количества переоблученных, а следовательно, не было и ХЛБ, потому что ХЛБ - это такая болезнь, которая возникает от длительного хронического тотального облучения, в дозах выше 25 рентген в год.

       Кошурникова: - Именно хроническое переоблучение в достаточно высоких дозах.

       - Не менее 25 рентген в год?

       Дощенко: - Да, это нами совершенно точно установлено.

       - А если 100 рентген разом?

       Гуськова: - 100 рентген разом и 100 рентген за 2 года - это разные вещи. Важен темп накопления дозы. Не сумма, а темп.

       Дощенко: - 100 рентген можно набрать и за 20 лет, и за 30, но это никак не скажется на его здоровье. А вот если 100 рентген набрать за три года, определенные изменения могут возникнуть. Чтобы началась ХЛБ, нужна мощность дозы.

       Гуськова: - По этой причине, на основании проведенных нами исследований в 1953 году был поставлен вопрос о том, что предельно допустимая доза 30 рентген в год не является полностью безопасной и должна быть снижена по крайней мере в 2 раза. А к 1959 году Байсоголов доказал, что и 15 бэр не имеют достаточного запаса прочности и доза должна .быть снижена до 6-9 рентген в год.

       - А что при ХЛБ наблюдается?

       Дощенко: - Она вызывает изменения во многих органах и системах, но в первую очередь поражает систему кроветворения, отсюда лейкопения, тромбоцитопения и т. д. Это наиболее обстоятельно исследовал Григорий Давидович. Есть также неврологические синдромы, открытые и описанные Ангелиной Константиновной.

       - Много людей умерло от ХЛБ?

       Дощенко: - Несмотря на пугающее название, хроническая лучевая болезнь протекает мягко и, я бы сказал, не зло. Она, вопреки расхожему мнению, не является фатальной. Некоторые ведь как считают: коли радиация, значит, все, немедленная смерть. Ничего подобного. Я в своей монографии обобщил данные о 1590 больных хронической лучевой болезнью, за которыми велось наблюдение не год, не два, а 40 лет. Многих из них я знал лично. Так вот, из 1590 умерло именно от ХЛБ как таковой только 2 человека. А остальные поправились, хотя за свою жизнь набрали дозы по 300, по 400, а некоторые и по 600 с лишним рентген.

       - Разве от ХЛБ можно излечить?

       Дощенко: - Можно, в том-то и дело. В 1962-63 годах, просматривая истории болезней большой группы работников комбината, мы увидели - обратите внимание: это очень важный факт - мы увидели, что человек у 15 диагноз ХЛБ можно снять. Снять совсем, представляете? Но мы тогда еще не имели законченных исследований по отдаленным последствиям радиационных облучений. Снимем диагноз, лишим человека льгот, а вдруг у него лет через 15 образуется опухоль. Ввиду этого ничего менять не стали, но в принципе болезнь излечима.

       Кошурникова: - Кроветворение отличается от других систем тем, что имеет большую способность к восстановлению. Даже если вы получили довольно большую дозу, но вас после этого сразу выведут в чистые условия, все восстановится, даже и следов никаких не останется. А периферия на разовое переоблучение вообще не отреагирует. Именно знание Байсоголовым гематологии и позволило ему сделать на этот счет совершенно точные выводы.

       - Кстати, об опухолях. Через какое время радиация может вызвать рак?

       Дощенко: - Радиация рак не вызывает. Он и без радиации возникает. Но радиация рак учащает. Если содержание плутония в организме превышает предельно допустимые нормы в 5-10 раз, частота возникновения рака увеличивается в 2-4 раза.

       - А острая лучевая болезнь возникает, когда человек получит очень большую дозу разом?

       Дощенко: - Да, да, да, больше 100 рентген сразу тотального облучения, потому что на руку можно дать 100, 200 и даже 300 рентген - и ничего не будет. Ожог начинается только после 500. У нас за всю историю комбината было 42 больных острой лучевой болезнью, 35 из них мы спасли. Погибли только те, кто получил дозу более 1000 рентген, но в таких случаях медицина бессильна. Главная заслуга филиала и лично Григория Давидовича как раз в том и состоит, что была не только изучена симптоматика, патогенез и профилактика лучевых заболеваний, но и разработаны методы их лечения с блестящими результатами.

       Гуськова: - После 1957 года новые случаи профзаболеваний стали исключительно редкими, а после 1968 года диагностировались, как правило, лишь ретроспективно.

       Кошурникова: - За изучение последствий лучевых воздействий Байсоголов и Гуськова были удостоены Ленинской премии.

       Дощенко: - Прошло полвека, но созданную ими классификацию лучевых болезней (а это они сделали первыми в мире) до сих пор никто не опроверг и не уточнил. Некоторые от нее отмахиваются, некоторые не понимают, но никто не написал лучшей классификации.

       - То есть сразу удалось создать труд, в котором не содержится никаких ошибочных выводов?

       Гуськова: - Совсем без ошибок, наверное, не обошлось. Где-то мы излишне беспокоились, где-то еще не располагали достаточными данными...

       - В чем ошибались?

       Гуськова: - Например, в сроках реабилитации. Первое время нам казалось, что достаточно убрать человека с основного производства на 3-6 месяцев и он восстановится. Это получалось не всегда. Выздоровление наступало не у всех. Но даже если наступало, то что с ними делать дальше? Возвращать в цеха или некоторой части навсегда запрещать работать в условиях облучения? Тут мы, наверное, рассуждали не всегда правильно. Взять ситуацию на том же радиохимическом заводе. Представляете себе положение директора, у которого разом забирают 12 начальников смен? С кем работать дальше? С другой стороны, в их здоровье зафиксированы серьезные отклонения. В силу этого принимались решения паллиативные: отправляли людей на курорты, давали длительные отпуска, посылали в надуманные командировки и т. д. То есть были еще недостаточно четко сформулированные решения.

       - Ощупью шли?

       Гуськова: - Не то что ощупью, просто накапливался опыт и в это время допускались в ту и другую сторону некоторые ошибки. Но уже к 1954 году мы настолько окрепли и настолько хорошо изучили, что с какими уровнями сопряжено, что получили право даже без изменений в анализах, только по дозе переводить персонал в чистые условия. И вывели колоссальное количество людей. Считаю своей самой большой заслугой в жизни, что мы вместе с Григорием Давидовичем вытащили из атомного пекла порядка 2-2,5 тысячи молодых работников. Вытаскивать приходилось под самыми разными предлогами, быть может, не всегда обоснованными, но нам хотелось спасти их здоровье. И они на 90% восстанавливались. Конечно, жизни и карьеры большинства из них оказались поломанными. Кто-то был вынужден уехать в Липецк и стал металлургом, кто-то пе-реквалифицировался в токаря, но мы и тут старались им помочь: на время переобучения и обустройства оформляли инвалидность.

       Возможно, в практических действиях, когда решается вопрос вывести - не вывести, какие-то ошибки и допускались, тут, на мой взгляд, иначе и быть не могло, но я-то спрашивал не о них, а о научных выводах. А выводы, как мне объяснили авторитетные люди, до сих пор остаются незыблемыми, и все, кто берется писать о радиационной медицине, обязательно цитируют Байсоголова и Гуськову или ссылаются на них. По сути их труды по острой и хронической лучевой болезни стали классикой, потому-то и были удостоены высшего отличия страны - Ленинской премии.

       Кстати, когда зашел разговор о премии, Григорий Давидович сказал буквально следующее: "Это многим тогда дали за достижения в области медицины. Но я в составлении бумаг не принимал никакого участия. Все делалось в Москве. До сих пор так и не знаю точно, за что именно дали. Ангелина Константиновна сказала, что за лечение лучевых больных. Так это или нет так? - сказать не могу".

       То же самое услышал я про орден Трудового Красного Знамени: "Это почти всех тогда награждали, в том числе и меня". Как подтверждают Рысина и Дощенко, скромность Григория Давидовича не показная. Славословия в свой адрес он и в самом деле не любил. Даже по случаю защиты диссертации банкетов не устраивал.

       Но научный успех выпал на долю не только Гуськовой и Байсоголова, которые стали докторами медицинских наук (а Байсоголов еще и профессором). Вслед за ними написали отличные диссертации В. Н. Дощенко, Е. А. Еманова, В. И. Кирюшкин и другие молодые сотрудники ФИБ. В филиале царила исключительно творческая, деловая атмосфера. "Из нашей когорты, - замечает по этому поводу В. Н. Дощенко, - не стали кандидатами наук только двое.

       Все же остальные защитились". И темы диссертаций у них были не просто важные, а архиважные. "Они не имели аналогов в мировом научном опыте... По сути создавалась клиническая дозиметрия и токсикология плутония, америция, трития, создавались клинико-гигиенические обоснования нормативов облучения... И авторами работ стали врачи, непосредственно лечившие работников комбината" (А. К. Гуськова). Для них работа рядом с Байсоголовым и Гуськовой стала и прекрасной ординатурой, и столь же замечательной по своим научным результатам аспирантурой.

       Н. А. Кошурникова: "Отработав в МСО четыре года, я отпросилась в ординатуру. Отучилась год, мне говорят: "Вы зря сюда приехали. Все, чему учат в ординатуре, вы уже умеете, вам надо переходить в аспирантуру". Вот так здесь готовили молодых врачей, такая во "второй терапии" и в ФИБ была школа, причем во всех отделениях - и в терапии, и в хирургии, и в акушерстве и гематологии, и в лабораторных исследованиях. Тем, кто приехал сюда в конце сороковых - начале пятидесятых годов, я считаю, сильно повезло. С одной стороны, тут были специалисты типа Байсоголова и А. М. Аминева (профессор из Куйбышева), которые уже располагали опытом и знаниями и умели эти знания передать, с другой, - сюда приехало большое количество молодых врачей, которые достаточно хорошо подчинялись. Поэтому они быстро набирались опыта. А материала для наблюдений и размышлений жизнь давала предостаточно. Только думай".

       Молодые врачи достаточно хорошо подчинялись, а Байсоголов, по замечанию В. Н. Дощенко, умел хорошо руководить. На этом, плюс хорошая теоретическая подготовка новичков (как-никак с отличием окончили лучшие медицинские вузы страны) все и строилось.

       В чем именно байсоголовское умение руководить состояло? И как он сумел за короткий срок превратить небольшой филиал фактически в НИИ?

       В. Н. Дощенко: "Григорий Давидович поступил очень умно, объединив под одной крышей и радиобиологов (Ю. И. Москалев, В. Н. Стрельцова, Л. А. Булдаков, С. А. Рогачева), и экспериментаторов (В. К. Лемберг), и клиницистов (врачи "второй терапии"). Клиницисты давали данные о влиянии радиации на человека, экспериментаторы и биологи проводили опыты на животных - в результате получался стык наук - самая эффективная форма исследования. При этом сам Григорий Давидович прекрасно разбирался не только в клинике, но в других направлениях и курировал их со знанием дела, хотя по эксперименту и по гигиене у него были сильные заместители".

       К. Н. Муксинова: "Мне приятно было работать с Григорием Давидовичем. Во-первых, он умел четко ставить задачи, во-вторых, считался с моим мнением, даже если оно не являлось бесспорным. Жесткость и авторитарность в нем мирно уживались с демократичностью. В частности, он никогда не был диктатором при решении вопросов научных. Каждому исследователю предоставлялась большая свобода действий. Единственное предварительное условие - представить доказательства научной состоятельности идеи. При этом он умел выслушать, умел умно возразить. В спорах, естественно, ошибались. И я ошибалась, и он ошибался. Но в первом случае Григорий Давидович не злорадствовал, а во втором - не делал вид, будто ничего такого не было. Нет. Он одинаково добросовестно анали-зировал все ошибки, в том числе и свои.

       Показателем свободы обсуждения научных проблем в ФИБе были наши семинары, на которых не существовало начальников, не существовало подчиненных. Разговор велся на равных. Если не стесняешься, можешь говорить любую чушь. Это не возбранялось, поскольку законы развития науки очень своеобразны. То, что на первый взгляд кажется чушью, впоследствии приводит к открытию. Вместе с другими пускался в дебаты о малоизвестных материях, например, о физике ионизирующих излучений, и Бай-соголов. Наверное, у фибовского физика уши вяли от наших рассуждений, и тем не менее, Григорий Давидович вместе с другими принимал активное участие в дебатах. Он не стеснялся показать, что в какой-то области недостаточно осведомлен, для него главное - разобраться, понять, а что же на самом деле тут происходит".

       Н. А. Кошурникова: "Не могу сказать, что он легко сходился с людьми и у него все в мире являлись единомышленниками. Скорее наоборот - сходился довольно трудно, и одна из главных причин того - чрезвычайная критичность и принципиальность Байсоголова в оценках научных работ. Если он, как член Ученого совета, не согласен с чем-то, его никакими конъюнктурными доводами голосовать "за" не заставишь. Для начала аргументированно выступит, а потом проголосует "против". Поэтому у него бывали конфликты. И с руководством - и в научном плане".

       К. Н. Муксинова: "Есть руководители, которые ждут - пождут исполнения своего указания, да и выполнят его сами. Григорий Давидович такого никогда не делал. Он человек большого внутреннего достоинства. К встрече с ним надо было тщательно готовиться, иначе он мог отправить сотрудника за дверь: "Вы не готовы к разговору. Сначала подготовьтесь, а потом придете". Но на него за это не обижались: требуя организованности от других, он отличался высокой организованностью сам, и эта организованность украшала его как директора и способствовала четкой работе филиала".

       Н. А. Кошурникова: "Он любил людей, преданных делу, в то же время не приветствовал, чтобы сотрудники подолгу задерживались на работе. Хочешь - сиди, но он этого не требовал. Не успеваешь - значит, не умеешь рационально распределять свое рабочее время".

       Т. Н. Рысина: "Байсоголов - человек независимый, гордый, с большим чувством собственного достоинства, но совершенно лишенный таких черт, как высокомерие, чванство и спесь".

       К. Н. Муксинова: "Не все наши сотрудники одинаково охотно брались за написание диссертаций. Некоторых приходилось убеждать, подталкивать, а то и приневоливать. И тут Григорий Давидович проявлял не только настойчивость, но и своего рода искусство. Я была свидетелем, как он сумел сдвинуть с мертвой точки одну молодую, но удивительно инертную диссертантку. Как не зайдет к ней Григорий Давидович, она все сидит и читает.

       - А когда же вы писать начнете? - спрашивает он.

       - Так я еще не все прочитала.

       - Читать можно до бесконечности: библиотека вон какая! По-моему, пора переходить к практической работе.

       - Нет, я так не могу, - беспомощно мямлет она.

       - Ну конечно, - иронично бросает Григорий Давидович, - читать это намного легче, чем писать, - разворачивается и уходит.

       "Он что же считает, что я совсем бездарь, - вскакивает через некоторое время диссертантка, - что я совершенно ни на что не способна? Нет уж!" И в тот же день села за диссертацию. У него было много способов воздействовать на людей и к каждому он подходил индивидуально".

       Т. Н. Рысина: "Григорий Давидович включил меня в список сотрудников ФИБ одной из первых и сразу предложил тему: "Определение коэффициента выведения плутония из организма в разные сроки после его поступления". Тема прекрасная, практически актуальная, и я приступила к работе с большим энтузиазмом. Уже через три года подготовила большой отчет. Григорий Давидович нашел мои данные настолько важными, что посчитал необходимым написать на их основе диссертацию. Однако на ученом совете, где я для апробации доложила о результатах своих исследований, два наиболее авторитетных экспериментатора мою идею постоянства коэффициента выведения плутония напрочь отвергли. "В опытах на крысах, - заявили они, - ничего подобного не наблюдается". Позднее я все-таки подтвердила свою правоту, мои расчеты были признаны ювелирными, однако диссертацию на эту тему я не написала. "В головном институте, - сказал после заседания Григорий Давидович, - где вам придется защищаться, тоже сидят экспериментаторы, и я не хотел бы подвергать вас такому испытанию. Нельзя выходить с сомнительными данными".

       К. Н. Муксинова: "Он не терпел никаких натяжек в научных трудах и заставлял каждую цифру выверять досконально. В случае небрежности, а тем более умышленной подтасовки данных, мог отчитать взрослого, намного старше себя сотрудника, как мальчишку".

       Т. Н. Рысина: "Ценить не себя в деле, а дело в себе" - таков был его жизненный принцип. Очень не жаловал товарищей, которые ставили на первое место личное удобство. Однажды, надумав уйти из клиники и работать у Рахили Ефимовны Либензон (группа биохимиков), я испытала это на себе. "Это предательство! - сразу взорвался Байсоголов, как только прочитал мое заявление. - Вы ставите личный интерес выше общественного" и т. д., и т. д. Его гневу не было границ. Казалось - все, отношения испорчены навеки. Однако прошло какое-то время (я уже защитилась), и Григорий Давидович, как ни в чем не бы-вало, снова приглашает меня к себе. "Я добился должности ученого секретаря, - говорит, - предла-гаю ее вам". То есть мое "предательство" было забыто, и мы работали с Григорием Давидовичем очень дружно. Он был горяч, но отходчив".

       В. Н. Дощенко: "Вот монография "Профилактика и диагностика лучевых заболеваний в период пуска и освоения атомного производства на ПО "Маяк". Это самый трудный период. Мы писали ее вместе с Байсоголовым, но его фамилии на обложке, как видите, нет. Только моя. Он отказался от соавторства, полагая, что эта работа поможет мне быстрее защитить докторскую. Я защищать ее не стал, тем не менее это очень наглядный пример того, как Григорий Давидович относился к своим сотрудникам. Он многим помог войти в науку".

       Н. А. Кошурникова: "Байсоголов - большой ученый. Получить мировую известность ему помешала только секретность. Но, на мой взгляд, по своему призванию он прежде всего - врач. Это в нем было, это в нем осталось до конца.

       Сейчас руководители ФИБ больных практически не смотрят. Если и смотрят, то только своих профильных. А Григорий Давидович уделял внимание всем независимо от того, представляют они для него научный интерес или нет. На этот счет он завел для себя железное правило: до 11 часов решал хозяйственные и административные вопросы, после 11 - обязательно шел в клинику".

       Т. Н. Рысина: "Его профессорские обходы врачи и медсестры вспоминают до сих пор. Так умело анализировал он клинику. Сразу после обхода - строгий разбор и четкие рекомендации, которые никого не пугали, а только заставляли лучше следить за порядком".

       - А бывало, что он хвалил за хорошую работу? - спросил я Виктора Николаевича Дощенко.

       - Очень редко и очень кратко. Идем по палатам, и я, к примеру, высказываю дельную мысль по какому-то больному. "Молодец, - скажет он. - Хорошо" - и все. Более обширных похвал мы от него не слышали.

       "Да, да, - подтверждает и сам Байсоголов. - Я не умею хвалить, я только умею ругать. Считаю, что ругать у меня получается хорошо.

       - А почему только ругать?

       - А потому что хвалить всегда легче. Похвалите и только удовольствие доставите человеку. Для этого никакой подготовки не требуется. "Хорошо", - и конец разговору. Другое дело, когда работа выполнена плохо и ты ее взялся критиковать. Тут общими фразами не отделаешься. Каждое свое утверждение ты должен обосновывать, мотивировать. Нужно объяснить работнику, что именно он сделал плохо. Значит, надо предмет разговора достаточно хорошо знать самому. За критику меня боялись. И там боялись, и здесь, в Обнинске, тоже боялись, но в общем относились хорошо, потому, наверное, что я никому не делал пакости. Если я ругал, то ругал за дело и это никогда не сказывалось на моем отношении к работнику. Через 5 минут я уже мог разговаривать совершенно спокойно.

       - Это верно, но, говорят, вовремя сказанное доброе слово стимулирует рабочую активность человека, - возражаю я.

       - Да, сейчас я стал гораздо мягче и пришел к заключению, что был не прав и что надо уметь хвалить. Но я, по правде говоря, и в свой адрес не так уж много похвал слышал".

       Вот так вот: крупнейший ученый, основоположник ("Если бы Байсоголов не создал ФИБ, - говорит о нем Дощенко, - смертей от профзаболеваний было бы в 10 раз больше и опухолей тоже"), однако и его лестными отзывами не баловали. Видно, время было такое - скупое на ласку. Напрашивается вопрос: "Какими были темы его диссертаций?"

       - Кандидатская по острой, - отвечает Байсоголов, - "Острая лучевая болезнь. Клиническая картина и состояние кроветворения при ней". А докторская по хронической. В них прежде всего давалось понимание процессов, происходящих в организме. Что страдает? Какие дозы к этому приводят? Состояние сердечнососудистой системы, состояние органов пищеварения, нервной, кроветворной системы. Какие возникают нарушения и как их можно компенсировать? Один военный профессор как-то сказал мне: "Вы счастливый человек, вы первый четко написали "острая лучевая болезнь", "хроническая лучевая болезнь", вы дали жизнь новым терминам.

       - Вы сознавали, что выполняете работы фактически уникальные?

       - Да. В то же время сознавал и понимал, что все это останется малоизвестным".

       Так оно и получилось. Ценнейшие труды Байсоголова пролежали под спудом многие годы, чем был нанесен стране большой моральный и материальный ущерб. Его размеры особенно наглядно показал Чернобыль. Киевские, брянские и чернобыльские врачи оказались в вопросах радиационной медицины почти столь же невежественны, сколь и обычное население... После аварии все бросились изучать влияние радиации на организм. Хотя изучать ничего не требовалось. Байсоголов и Гуськова уже давно все изучили и разложили, что называется, по полочкам. Только бери и пользуйся. Но взять было нельзя. Секретно.

       Есть мнение, что это была одна из причин переезда Байсоголова с Урала в Обнинск. Но Нина Александровна Кошурникова с этим мнением не согласна. "Как я понимаю, - говорит она, - Григорий Давидович уехал прежде всего потому, что больше не видел здесь вопросов, которые в научном плане будут абсолютно новыми. Он разобрался с острой болезнью, написал капитальный труд по хронической, кроме того дал четкий перечень последствий, которые наступают от попадания плутония в организм, в том числе сказано о плутониевом пневмосклерозе, раке легкого, остеосаркоме, возникающей вследствие перемещения плутония из легких в кости, и опухоли печени. Все. Больше по-крупному исследовать было нечего. Мы сейчас по сути дела только уточняем эти вещи, подводим под них более солидную статистику, а все основное Байсоголовым уже сказано. Больших открытий, как в области экспериментальной радиобиологии, так и в области клинической радиационной медицины, уже не будет. Поэтому Григорий Давидович принял приглашение Зедгенидзе (это знаменитый радиолог-рентгенолог) и переехал в Обнинск".

       То же самое говорит и Григорий Давидович: "Я считал и сейчас считаю, что все наиболее важные и интересные вопросы, которые перед нами стояли к началу 60-х годов, были решены. Дальше пошло только уточнение мелочей. Поэтому и уехал. Но могу сказать: я иногда жалею, что уехал".

       В чем дело? Почему Байсоголов сожалеет о сделанном шаге? Не нашлось по-настоящему интересной работы или должностное положение не устраивало? Не то и не другое. Что касается должностей, то они для него самоцелью никогда не были, единственное, чего не любил, это постоянно находиться под чьим-то контролем, повседневно от кого-то зависеть. Ему требовалась (он же человек гордый, самолюбивый, шапку ни перед кем ломать не привык) полная свобода действий. А что касается творческого удовлетворения, то, работая в обнинском институте, Байсоголов создал и возглавил такое серьезное учреждение, как Всесоюзный научно-методический центр по диагностике и лечению лимфогранулематоза.

       - А что такое лимфогранулематоз? - спрашиваю я Григория Давидовича.

       - Это злокачественная опухоль лимфатической ткани (от нее умерла чемпионка Mиpa по фигурному катанию на коньках Пахомова - В. Ч.).

       - А почему вы вдруг переключились на это?

       - А потому что для его лечения надо применять лучевое воздействие. А я как раз в лучевых воздействиях хорошо разбираюсь. Знаю, что они могут дать хорошего и что плохого. Какие дозы давать? Какой ритм? - короче, повести дело так, чтобы не было больших осложнений".

       В изложении Григория Давидовича его новая деятельность особого впечатления не производит. Все выглядит весьма прозаично. Между тем, как пояснила мне Нина Александровна Кошурникова, "Байсоголов повел работу настолько серьезно и масштабно, что его имя стало известно всем ученым-медикам страны. У него огромное количество публикаций на эту тему и масса учеников, поскольку общественные филиалы центра были созданы едва ли не во всех республиках СССР. И он всюду бывал, всюду организовывал семинары и конференции врачей. Система наблюдения и лечения больных лимфогранулематозом у него была на таком уровне, какого, я думаю, нет нигде в мире. Зедгенидзе знал, что делал, когда приглашал Байсоголова в Обнинск".

       Так чем же он недоволен? Почему иногда сожалеет об отъезде с Урала?

       "Работа была бы легче и жизнь была бы легче, - отвечает Григорий Давидович, - менее тяжелая, чем здесь.

       - А здесь трудно складывалось?

       - Очень. Особенно вначале.

       - Из-за чего?

       - Я приехал сюда в возрасте 43 лет, доктор, профессор, лауреат премии. Чего еще не хватает?

       - Четыре ордена, - подсказываю я.

       - Тогда еще три было. Орден Отечественной войны в 95-м дали, да я его и не считаю за награду. Когда раздают всем, по случаю юбилеев, это ценности не имеет. Но не в этом дело. Важнее то, что директор института был старше меня на 20 лет. Уже пенсионер. А начальник отдела кадров академии, побывав здесь перед моим прибытием, одному из заведующих сказал: "Имейте в виду: к вам едет ваш будущий директор". С этого и началось, хотя у меня и в мыслях ничего такого не было, совершенно серьезно говорю. Мне потом директорскую должность дважды предлагали, но я оба раза отказался. "Во-первых, эта должность - живая, - сказал я себе, - на этой должности есть человек, поэтому нечего тебе туда соваться. Во-вторых, с увеличением твоего должностного положения возрастает мера подлости, которую ты можешь и должен совершать". Я до сих пор помню случай, когда мне, как заместителю директора, пришлось сделать то, что делать было нельзя. Но у меня выхода не было.

       - Что же такое вы сделали?

       - Мне позвонили сверху и сказали: "К вам на днях подойдет человек по фамилии такой-то, так вы имейте в виду". Что конкретно было сказано дальше, не помню, но суть в том, что велели совершить подлость и я ее совершил.

       - Уж прям таки подлость?

       - Я считаю, что да.

       - По-вашему, взять человека на работу по указанию сверху это подлость?

       - Если бы взять. А то наоборот. То есть я никуда не рвался, а разговоры вокруг меня пошли. Тем более, что в институте в это время трудно было, у директора пошли неприятности. Казалось бы, удобный момент. Но я как раз был одним из немногих, кто встал на защиту директора. И мы отстояли его. Он вроде все понял, даже извинялся передо мною, только его доверия ко мне хватило всего года на два, а потом повел себя по-старому. Тем более, что я человек невыдержанный, что думал, то и говорил ему в лицо. И ему, и другим на заседаниях Ученого совета. Сейчас ведь что пошло? Неискренность, отсутствие прямоты. За глаза говорят одно, а в глаза - совсем другое. Поколение пошло более прагматичное, приземленное. Молодые, а уже знают, что не все делается справедливо, что надо побыстрее защитить диссертацию, какая бы она ни была. Ты можешь не вести больных, но ты обязан защититься. И защищаются. Просто по материалам историй болезней. Они больных не знают, они больных не видят, но они становятся кандидатами наук и это дает им право заведовать отделениями. Они умеют хорошо приспосабливаться. Я диву давался: человек не имеет ни одной работы по гинекологии, а претендует на должность заведующего гинекологическим отделением, где гинекологию знать надо. Слава Богу, он не проходит, но не проходит всего одним голосом. Вы представляете? 14 - за, 15 - против.

       - Вы в числе тех, кто против?

       - Естественно. Я считаю, что человеку, с которым ты близок, надо всегда говорить правду. Понимаю: иногда это очень неприятно, но говорить надо.

       - Часто вам эту правду приходилось говорить?

       - К сожалению, очень часто. В связи с этим мне однажды сказали: "Вы все лбом хотите, все напрямую. А они же прохиндеи, они давно обо всем договорились, и ничего у вас не получится. Только лоб расшибете". И я действительно расшибал. Но и польза тоже была. Когда готовилась защита диссертации, члены Ученого совета и диссертант обязательно интересовались, а будет ли на заседании присутствовать Байсоголов?

       - А вы не рановато отошли от дел? - задаю вопрос, видя, насколько Григорий Давидович еще свеж и насколько ясно мыслит, - наверное, в 65 лет у вас потенциал еще был?

       - Думаю, он и сейчас остается. Голова у меня неплохая, но я не умею защищать себя. Своих сотрудников я защищал. За моей спиной они чувствовали себя более-менее прилично, а вот защитить себя не умею. Если мне напрямую говорят, что я не нужен, не буду же я цепляться за должность и говорить: "Да нет, подождите, потому что я хороший, потому что я умный". Нет, я так не могу. Как только вышло постановление ЦК и Совмина о 65-летнем предельном возрасте пребывания на должности, сразу написал заявление "по собственному желанию". Хотя другие продолжали работать.

       - Вас не смущало, что под вашим руководством работали такие ученые, как Москалев и Булдаков?

       - А что меня должно смущать?

       - Есть люди, которые неловко себя чувствуют, когда рядом с ними оказываются талантливые специалисты.

       - Это мелкие люди. Они и окружение себе подбирают мелкое. Мне Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский как-то говорил: "Вы знаете, почему в нашей биологии все так плохо? А потому что нет настоящих биологов. Я лично знаю таких всего человек 5. Во всей стране. Ну может еще 5 есть, которых я не знаю. И все. В сумме - 10. А кафедр - 90. Значит 80-тыо кафедрами заведуют совсем не биологи и они воспитывают себе подобных. Отчего же у нас биология может хорошо развиваться?"

       Вот с какими мыслями живет сейчас пенсионер, доктор, профессор Григорий Давидович Байсоголов. Под конец даже такое сказал: "Слава Богу, что хоть мои дети не имеют никакого отношения к медицине".

       - Вы считаете, что ошиблись в выборе профессии?

       - Нет, я так не считаю. Но то, что они не стали врачами, правильно. Мы ведь как работали? Все время думали о больном. Просыпаешься ночью, и самая первая мысль: а все ли я правильно сделал? А сейчас все построено на деньгах, поэтому развелась масса жуликов.

       - В медицине?

       - Именно в медицине".

       Ангелина Константиновна Гуськова видит одну из причин сложностей на жизненных перекрестках Григория Давидовича в его излишней прямолинейности. "Историк Панкратова, - поясняет она, - когда видела плохую рукопись, говорила - здесь необозримое поле для улучшения, а Григорий Давидович в той же ситуации говорил - это плохо. Это надо переделать. В принципе, мы с ним видели недостатки одинаково и существо вопросов понимали одинаково, но если я старалась придать своим высказываниям более гибкие, более педагогичные формы, то Байсоголов все говорил напрямую. У него не хватало гибкости".

       Отсутствие политической гибкости - момент, безусловно, важный. Сказать "это плохо" и сказать "это недостаточно хорошо" - существенная разница. Но, я думаю, главное не в характере. Главное, скорее всего, в принципах. Байсоголов жил по принципам, которые в столичной и околостоличной научной среде стали восприниматься очень плохо. А порою и вообще не воспринимались. Оттого и возникала напряженность. Как ей не возникнуть, если Байсоголов совсем по-другому воспитан. Ведь и у самой Ангелины Константиновны, несмотря на ее сдержанность и дипломатичность, научная карьера после переезда в Москву тоже складывалась отнюдь не гладко. Она в конце концов стала заслуженным деятелем науки России, членом-корреспондентом Академии медицинских наук, но первые годы своего пребывания в столице описывает в следующих словах: "Игорь Васильевич Курчатов очень хотел, чтобы я свой опыт перенесла в клинику Института биофизики. Это был его перевод, его желание. Но институт биофизики этот опыт не воспринял. Его руководство отнеслось к нашему с Григорием Давидовичем выдвижению очень ревниво и недоброжелательно. Взыграли ущемленные амбиции. Получилось, что дети намного обогнали своих оторванных от баз родителей. В результате я, доктор наук, лауреат Ленинской премии, долгое время оставалась здесь простым старшим научным сотрудником. Мне не дали даже заведования отделением". И это следующая причина, по которой Григорий Давидович не совсем удовлетворен своей судьбой. Как бы то ни было, он достойно нес свое имя в науке.

       "А почему Байсоголов показан только в работе? Почему не показан в быту?" - этот вопрос мне задавали почти все, кому я давал очерк для предварительного чтения, в том числе и В. Н. Дощенко. "Это надо поправить", - посоветовал он и передал мне несколько страниц своих мемуаров, где, как он сказал, Григорий Давидович как раз представлен не в роли организатора и руководителя, а просто как человек. Читаю. Если убрать несущественные подробности, портрет Байсоголова в домашних условиях получается такой: любил и любит детей; выезжал с коллективом на природу всего раза два-три, при этом вместе с другими песен не пел - только слушал; танцевал прилично, но без азарта; из опер больше всего любил "Аиду"; когда представлялась возможность, с удовольствием садился за шахматную доску, выигрывая, не кичился, проигрывая, держался с достоинством. Вот практически и все. Ничего другого в личной жизни Байсоголова, что заслуживало бы общественного внимания, я не нашел. Не случайно и сам Виктор Николаевич завершил описание Григория Давидовича "просто как человека" следующими словами: "Он являет собою образец настоящего врача, настоящего организатора, настоящего ученого. В Озерске за все 50 лет его существования я лучшего врача, чем Байсоголов, не знал. Он здесь был авторитет на весь город".

       Другие резюме.

       Н. А. Кошурникова: "Как среди директоров комбината я выделяю Семенова, а среди руководителей, которые занимались наукой, Терновского, так среди организаторов заводского здравоохранения и вообще среди специалистов по профессиональной патологии я совершенно определенно ставлю на первое место Байсоголова".

       А. К. Гуськова: "Я считаю счастьем для комбината и счастьем для себя, что тогда во "второй терапии" подобрался такой великолепный врачебный состав: Г. Д. Байсоголов, В. Н. Дощенко, Е. А. Еманова, В. И. Кирюшкин - это лучший коллектив в моей жизни".

1Муксинова Клара Назифовна - доктор медицинских наук, начальник лаборатории ФИБ.
2Рысина Татьяна Николаевна - кандидат биологических наук, сотрудница ФИБ.
3Колотинский Яков Иосифович - главный врач заводской больницы и поликлиники.

Источник: Черников, В. Г. Байсоголов и другие / В. Черников // Особое поколение / В. Черников. – Челябинск, 2003. – Т. 1. – С. 276-323; Озерский вестник. – 2002. – 10, 17, 24, 31 июля, 7, 14, 22, 28 августа, 4 августа, 11 сентября.